На высоте десяти километров Усачев уже неотступно, по пятам идет за вражеским самолетом. Когда до него осталось каких-нибудь полсотни метров, он открыл по «юнкерсу» огонь из пулеметов и пушек одновременно. Но немец как ни в чем не бывало продолжает лететь.
Еще один рывок вперед, и Усачев, опасно сблизившись с «юнкерсом», снова бьет по нему в упор комбинированным огнем. Вражеская машина вспыхивает и, перевернувшись через крыло, стремительно падает вниз, прочерчивая небо шлейфом черного дыма.
— На каком же горючем вы пришли домой? — спрашиваю я Усачева.
Он с минуту молчит, потом пожимает плечами, и его спокойное, чуть раскрасневшееся лицо выражает удивление:
— Не знаю, даже подумать страшно...
Это был первый немецкий самолет, сбитый лейтенантом Усачевым над Ленинградом. Правда, кое-кто тогда считал, что молодому истребителю просто повезло. Такие случайные удачи на фронте бывают, только наставник Усачева Кузьменко был иного мнения. Он лучше других знал его.
И Кузьменко был прав!
Бой, проведенный лейтенантом через несколько дней уже на высоте 10 500 метров, окончательно утвердил за ним славу воздушного аса.
Дело было так.
Группа наших истребителей вылетела на перехват «юнкерса», который успел произвести разведку и лег на обратный курс. Когда они отрезали ему путь к бегству, машина Усачева оказалась гораздо ближе к нему, чем другие наши самолеты. Но у «юнкерса», как и в прошлый раз, было преимущество в высоте.
Кроме того, Усачеву тогда не удалось замаскироваться, и это позволило вражескому самолету хоть на короткое время уйти от преследования. Нет, этой ошибки повторить нельзя!
Он повернул машину в сторону солнца и, став невидимым в его ослепительных лучах, начал круто набирать высоту. Но Усачеву и этого показалось мало. Он решил еще тщательнее замаскировать себя. Коротко сманеврировав, он вошел в темно-голубую полосу конденсированного воздуха, тянувшуюся за «юнкерсом».
Такой слепой полет опасен, можно было, чего доброго, столкнуться с вражеской машиной. Тут нужен точный расчет удара, и тогда риск оправдает себя.
Предельно сблизившись с «юнкерсом», Усачев открыл прицельный огонь. Затем перевел самолет на кобрирование и стал заходить для повторной атаки. Тут случилось непредвиденное. Машину Усачева резко потянуло вниз, она стала проваливаться в пропасть. Плохо слушаясь рулей управления, она переходила то в левый, то в правый крен, то вдруг задирала хвост и падала все ниже и ниже. Сознание Усачева помутнело, стало трудно дышать, туманная пелена застилала глаза. Он плохо различал приборы. Деления, стрелки на белых циферблатах то свивались в спирали, то вытягивались, то сужались...
«Что бы это могло случиться? — подумал он, чувствуя, что наступает ужасное. — С чего бы это?»
И он почти в отчаянии рванул на себя штурвал. Почувствовав, что машина подчиняется его воле, Усачев вывел ее из пропасти и снова стал набирать высоту. Он даже не сразу заметил, как оказался в двадцати метрах от «юнкерса» — расстояние, гибельное для обоих. Мгновенно отвалив, он опередил противника и стал в упор расстреливать его. Тотчас же у «юнкерса» загорелась левая плоскость.
Только теперь лейтенант увидел над собой машину своего напарника, который, оказывается, все время прикрывал его.
Когда «юнкерс», охваченный пламенем, стал падать, тот закричал в микрофон:
— Добро, Ваня!
Ободренный словами товарища, Усачев ринулся в пике и выпустил по немецкой машине одну за другой еще две пулеметные очереди.
«Юнкерс» взорвался в воздухе и рассыпался на куски.
Усачев с облегчением вздохнул, покачал своему товарищу крыльями, давая знать, что ложится курсом на аэродром...
— Ну, вот и все, — сказал он, вставая. — Если что неясно, спрашивайте.
Я вернулся в редакцию в полночь. Борисов, ожидая меня, не ложился спать.
— Ну как, удачно съездили?
— Наверно, — уклончиво ответил я. — Сейчас бы только перекусить и сесть за машинку.
— Так поешьте, — сказал он. — Ужин я ваш получил, стоит в шкафу.
— Вот и спасибо, — поблагодарил я, тронутый заботой редактора.
К утру очерк об Иване Усачеве был у меня готов.
Сходил в экспедицию, запечатал его в толстый конверт с сургучными печатями и отправил фельдсвязью в Хабаровск.
Спустя месяц, кажется, я получил оттуда номер «Тихоокеанской звезды» с подвальным очерком, который в редакции назвали «Амурский сокол».
Я пошел с газетой к бригадному комиссару.
Он быстро пробежал глазами очерк, и лицо его, строгое, сосредоточенное, вдруг оживилось. Он встал из-за стола, подошел ко мне и сказал: