Я опешил. Как это так, из полутораста строк оставить всего шесть! Хоть предложение исходит от самого Фадеева, я не согласен!
— Не дам я стихов в журнал, — мрачно сказал я.
Фадеев понял мою обиду:
— Тогда вынесем на общий суд. — И, передав мне тетрадь, предложил: — Прочти сам, не спеша.
Прочел первую строфу, потом следующие две строчки: «И друг на друга берега глядят, как два врага» — и понял, что все про Амур сказано, а дальше — трескотня!
— Спасибо, Александр Александрович, согласен!
Через несколько лет, вспомнив это коротенькое стихотворение, он поместил его в московский сборник «Самураи просчитались», посвященный событиям на Хасане.
Следующим получил слово прозаик Кулыгин. Петр Гаврилович, любивший посмешить, достал из кармана свежий номер газеты «Тихоокеанская звезда».
— А я спою передовицу «В срок закончить косовицу». — И красивым, сочным баритоном стал петь передовую на мотив арии Хозе из оперы «Кармен».
Мы покатились со смеху.
Кулыгин, заведуя отделом информации «Тихоокеанской звезды», правя в номер материалы, пел их. Если что не ложилось на музыку, не звучало, он кидал в корзину. И в редакции уже привыкли, что из кабинета Петра Гавриловича слышатся «арии» классических опер.
Заволновался Амур, и стало не так знойно. Развалясь на прохладной траве и подложив руки под голову, Фадеев тихо запел свою любимую песню «Трансвааль». Я много раз слышал, как он пел ее, а нынче на берегу реки, среди зелени таежного леса, около костра, песня звучала особенно душевно.
И мы подхватывали припев:
Перед тем как нам сесть в лодку и плыть обратно, Александр Александрович ушел в заросли и вскоре вернулся оттуда с целой охапкой зеленых листьев. Он бросил их в свою старомодную, с пуговкой на макушке, кепчонку, смешал и потом, вынимая по листику, устроил нам экзамен по ботанике.
— Ну-ка, Сенюша, говори, что это за лист, с какого дерева сорван?
Я взял листик, долго вертел его перед глазами, называл то одно, то другое дерево, пока Фадеев не прервал меня:
— Не знаешь? Ну, а вот этот? — Он протянул другой листок.
Я опять стал путать.
— Ставлю тебе двойку, да еще с минусом.
От стыда хотелось провалиться сквозь землю: так опростоволосился перед самим Фадеевым!
Единственным моим утешением было, что не знали этого ни Ваня Шабанов, ни Титов, ни Кулыгин. Дима Нагишкин с пятое на десятое что-то отвечал, получив с натяжкой тройку.
А Петр Комаров знал все, знал, с каких деревьев сорваны все пятнадцать или двадцать листьев. И Фадеев поставил ему пять.
В конце экзамена он сердито, слегка даже побагровев, сказал:
— Прошу простить, что опять по-стариковски ворчу на вас. Наверно, имею на это право, ведь больше вашего, как говорится, дров нарубил. Да и природа наша дальневосточная, в особенности тайга уссурийская, вошла в кровь и плоть с детских лет. Однако и я не наберусь смелости сказать, что все знаю. Работая над дальневосточным романом, довольно часто испытывал трудности оттого, что многое позабыл. Собственно, я и приехал в родной край, чтобы восполнить пробелы и заново окунуться в Дальний Восток, подышать его воздухом. А вы, хлопцы, пока молоды, бродите по краю, изучайте его внимательно. Нигде человек не связан так с природой, как у нас, на Дальнем Востоке. — И ставил всем нам в пример Петра Комарова, с юных лет охотника и рыболова, для которого не было в лесу никаких тайн.
Да, нужно было здорово надышаться дальневосточным воздухом, чтобы так, как Фадеев, описать осень в уссурийской тайге: «Из всех прекрасных осеней в этой стране это была самая прекрасная. Солнце так долго грело, что казалось, совсем не будет зимы. Лист долго не опадал, зеленая хвоя стояла среди красной листвы. По утрам ударял морозец, деревья, сухая трава и мох были точно в розовой шерсти. Утром солнце сквозило через морозную дымку, а потом грело все сильней, сильней, — и все оттаивало и мокро сияло вокруг. А к полудню уже было так сухо, что над открытыми пригорками с поникшей белесоватой травой попархивали простенькие бабочки, бог весть где переждавшие морозец».
Сколько раз, помнится, получал я от Александра Александровича двойки и тройки по ботанике, а когда в 1953 году (спустя восемнадцать лет после Хехцира) он прочитал мою «Быль о жень-шене» и при встрече сказал, что я «вытянул почти на пятерку», впервые в жизни испытал я счастье от написанного...
Он был нам, дальневосточникам, высший судья, и даже писатель такого могучего таланта, как Эммануил Казакевич, с душевным волнением ждал его веского слова.