— В редакции все утро машина стоит без дела, — ворчал Петр, глуховато покашливая в кулак.
Фадеев вернулся, вытер платком красное, вспотевшее лицо и, сев к столу, весело произнес:
— Ну и жарко после парилки! А что же вы, хлопцы, не пьете, не едите?
— Спасибо, мы уже, — сказал Комаров, отодвигая стакан с недопитым чаем. — Мы пойдем, в редакции ждут нас.
— Наверно, готовите номер о краевом съезде Советов? — спросил Фадеев.
— Уже подготовили!
— Александр Александрович, — сказал я, — ты поспи с дороги, а в обед мы за тобой зайдем.
Фадеев не стал возражать. Он взял из чемодана томик «Мастера искусства об искусстве» и лег отдыхать.
Редактор нашей комсомольской газеты Владимир Шишкин, узнав, что мы были у Фадеева и даже позавтракали вместе с ним, пришел в ярость:
— Газетчики, черт бы вас побрал! Хоть бы кто-нибудь из вас догадался взять у него пару приветственных строк к развороту. Наверное, сидели и читали ему свои стихи.
Мы ничего не могли ответить редактору в свое оправдание.
Нам действительно не стоило труда взять у Фадеева приветствие краевому съезду.
— Можете не сомневаться, что в «Тихоокеанской звезде» такое приветствие будет, — не успокаивался Шишкин. — Объявляю выговор!
И тогда я решил пойти на хитрость. Снял телефонную трубку, вызвал тетю Шуру и предупредил, что товарищ Фадеев лег отдыхать и кто бы ни звонил ему, пусть не тревожит, а если кто придет, чтобы не пропускала к нему в номер.
— Будет приветствие, товарищ редактор, — твердо сказал я.
— Под твою личную ответственность! — строго предупредил Шишкин.
Вечером, часу в девятом, Александр Александрович постучал в номер к удэгейцам. Они сидели за столом и курили трубки, наполняя комнату густым синим дымом. Трое пожилых удэге были в своих ярких национальных одеждах: узких штанах с наколенниками, шапочках-богдо с покрывалом, ниспадающим на плечи, мягких, из выделанной кожи, унтах; юноша был в синем, городского кроя, шевиотовом костюме.
— Вы из Сиина? — спросил Александр Александрович пожилого таежника с широким скуластым лицом и маленькими глазами под одутловатыми веками.
— Однако да, — ответил тот сквозь зубы, сжимавшие трубочку.
— А удэге из Гвасюгов нет с вами?
Они перебросились короткими фразами на родном языке, после чего удэгеец сказал:
— Наверно, нет!
Звали его Милован Дзянгулович Календзюга. Он неплохо говорил по-русски, правда с характерными для северян «его» вместо «он», и часто употреблял слова «однако» и «наверно».
Фадеев спросил, долго ли они добирались до Хабаровска, на что Календзюга ответил:
— Наверно, долго, однако не спешили. Река наши баты сама несла, а мы сидели, курили, думали мало-мало...
— О чем же вы думали?
Календзюга опять перебросился несколькими фразами с товарищами. Те улыбнулись:
— Думали, что на съезде говорить надо. Когда из Сиина вышли, разговор как будто совсем малый был, а пока плыли, разговор большой вырос. Так что не знаем, как дело будет...
Тут вступил юноша:
— Надо съезду сказать, как наши лесные люди прежде жили, как теперь жить хотят. Не знаем, дадут — нет ли много сказать?
— Непременно дадут, — заверил Александр Александрович, — совершенно необходимо рассказать на съезде обо всем подробно. Для этого и съезд созвали, чтобы выяснить, в чем народ нуждается, какую помощь ему оказать нужно. Ведь вы только недавно по-новому жить-то начали.
Календзюга выколотил пепел из трубки, снова заправил ее табаком из кожаного кисета, расшитого красными нитками.
Оказалась трубка и у Фадеева. Он обычно курил ее, когда писал, а тут, чтобы разговор лучше шел, решил закурить за компанию.
Часов до одиннадцати просидел он с делегатами из Сиина, слушал, какие произошли в стойбищах перемены за годы Советской власти. Причем ни разу за время долгого разговора Александр Александрович не доставал из кармана ни карандаша, ни блокнота, хотя захватил их с собой: не хотел, видимо, смущать удэгейцев. Зато, вернувшись к себе в номер, тут же сел за стол и долго, часов до трех ночи, делал записи.
Краевой съезд Советов открылся через два дня, в десять часов утра.
Фадеев сидел за столом президиума рядом с командармом Блюхером, и они о чем-то весело переговаривались. Блюхер был в новой, только недавно введенной, маршальской форме, при всех своих орденах и медалях, в то же время очень простой, неотделимый, казалось, от всей массы людей, сидевших в зале. Это впечатление усиливалось особенно, когда командарм, заметив в дальнем ряду знакомого человека, приветливо махал ему рукой и улыбался мягкой, искренней улыбкой, так что весь зал невольно тоже улыбался.