И когда я думал над этим, мне вспомнилась давняя моя поездка на Теплое озеро.
Стоял знойный август.
Лишь в редкие дни выпадали короткие дожди, но и они были очень душные и ничуть не освежали.
Я сошел с поезда на небольшой станции и довольно долго блуждал в зарослях негустого, исключительно богатого леса, где вперемешку с красноватыми кленами и серебристым амурским бархатом росла каменная береза с темными узловатыми ветками и много дикой яблони, сплошь усыпанной мелкими, еще не созревшими плодами.
Сквозь просветы за деревьями тускло поблескивало довольно широкое, похожее на чашу озеро, схваченное по краям зеленой ряской. Кое-где над поверхностью сонной воды выступали белые и желтые кувшинки.
После я узнал, что озеро зовется Теплым потому, что круглый год в нем держится температура воды пять-семь градусов выше нуля, и еще потому, что беспрерывно бьющие со дна прохладные роднички не дают озеру замерзнуть даже в самую лютую зиму.
Мне рассказывали о Теплом озере как об одном из чудес дальневосточной природы. Проходные рыбы, особенно кета, еще в седой древности избрали озеро для нерестилища и с тех пор из года в год приходят сюда откладывать в донном грунте, среди чистых и студеных струй, свою икру...
Меж тем ученые давно обнаружили, что естественный нерест дает слишком малый процент выхода мальков, что не менее четвертой части икры, заложенной самой рыбой буграх, гибнет в период развития, хотя эти бугры сделаны ею с непревзойденным природным искусством.
От одной самки из трех с половиной тысяч икринок вылупляется примерно тысяча — тысяча пятьсот мальков, в питомниках рыборазвода из того же количества икринок — до трех тысяч.
И пусть в обоих случаях из ста мальков, скатившихся весной в море, приходит обратно нереститься только... одна взрослая рыба средним весом в три-четыре килограмма, выгода от искусственного рыборазведения очевидна.
Скажем, в 1959 году (эти цифры сохранились у меня в старом путевом блокноте), когда кета шла особенно густо, в мальковые питомники было заложено 58 миллионв икринок. Спустя сто тридцать дней из них вылупилось около 40 миллионов крохотных рыбок. Набрав силу, они скатились через Биру и Амур на просторные морские пастбища.
На третий или четвертый год, достигнув половой зрелости, возвратились в пресноводный лиман 400 тысяч особей — из ста, повторяю, одна. Рыбаки на своих заездках выловили 360 тысяч кетин, общим весом около ста тысяч центнеров. Остальные 40 тысяч, преодолев путь длиною в 1500 километров вверх против течения — по сорок, пятьдесят километров в сутки, — вернулись на родину, в свое Теплое озеро.
Часть из них, истратив запас белка и жира — войдя пресную воду, амурский лосось перестает питаться, — отложила икру в буграх, а часть снова попадет на операционный стол.
И так из года в год.
Отчасти, пожалуй, мои знакомые ихтиологи правы...
За эти несколько дней нашего пребывания в Нижнем Пронге только и было разговора, что о рыбкооповской столовой, где каждый день одно и то же меню. За окном Амур, рыбокомбинат, а в столовой — ни куска рыбы. Два соседних дома — контора рыбкоопа и контора комбината — никак не могут договориться между собой о каких-нибудь двухстах килограммах горбуши в день для столовой. А двести килограммов — это 60—70 рыб. В масштабах комбината, перерабатывающего за смену тысячи центнеров, это ведь капля в море! А сколько радости и удовольствия принесла бы эта «капля» рабочим людям, посещающим столовку.
«Ну почему так еще бывает у нас?» — спрашивал я себя и дал слово, когда вернусь в город, непременно схожу к Ивану Павловичу Николаенко, секретарю горкома партии. Ведь он, напутствуя нас в дорогу, просил взять на карандаш все, что не так.
Иван Павлович уделил нам около трех часов (телефонные звонки, правда, перебивали разговор), и нам было с ним интересно. Его рассказ о крае был таким ярким, таким впечатляющим, что можно было целые страницы тут же писать с его слов.
Самые глухие северные уголки, куда, казалось, сто дней скачи — не доскачешь, приблизились к нам и открылись своей суровой, величавой природой, своими людьми, о которых секретарь горкома говорил с нежностью.
Я едва успевал заносить их фамилии в блокнот. Тут и рыбаки, и охотники, и старшины катеров, и врачи, и учителя, и партийные работники...
При этом Иван Павлович не только не сглаживал жизнь этих людей, но больше говорил о трудностях, как бы предостерегая нас, пишущих, от всякого нарочитого приукрашивания.
Потом заговорили о литературе, и секретарь горкома стал перечислять книги, прочитанные им за последнее время. Что было приятно: он не навязывал, как иные, своего мнения, заранее зная, что оно может расходиться с нашим. И действительно, мнения наши порой резко не совпадали, и мы начинали спорить горячо, громко, ввергая, возможно, в смущение работников аппарата, сидевших в соседней комнате (в кабинете первого секретаря ведь не принято повышать голос).