На Невском меня снова остановил патруль, и я опять показал пропуск. Перешел с четной стороны на нечетную, менее опасную во время обстрела, и вдруг услышал пронзительный треск мчавшегося на предельной скорости мотоцикла. Обернулся и увидел Машу Логинову, связную нашего штаба. Она выскочила на своем трескучем мотоцикле с Литейного, лихо козырнула постовому милиционеру и понеслась к Главному штабу.
Эту бесстрашную девушку знали в Ленинграде все постовые и патрули. У Маши была одна обязанность: в любое время дня и ночи, обстрел ли, бомбежка ли, доставлять в штаб фронта и в Смольный срочные пакеты.
Когда она появилась прошлой осенью в одном из артдивизионов, никто еще не знал, что Логинова мотоциклистка. Родом она то ли из Гатчины, то ли из Красного Села, и ушла вместе с семьей от немцев в Ленинград. Первое время работала на окопах, потом на швейной фабрике, а когда кольцо осады сомкнулось, явилась в райвоенкомат и попросила отправить ее на фронт. Как раз в это время на зенитные батареи стали приходить девушки-добровольцы. Пришла с ними и Маша.
Однажды, когда я приехал в артдивизион, она, подойдя ко мне, попросила разрешения обратиться. Передо мной стояла невысокая, белокурая, на удивление полненькая и розовощекая девушка в длинной солдатской гимнастерке и в больших, не по ноге кирзовых сапогах, о которых у нас говорили в шутку, что они «жмут в коленках».
Рассказав, что она гонщица-мотоциклистка, спросила, не возьмем ли ее в редакцию, где, по слухам, есть мотоцикл с коляской. Я ответил, что нам действительно нужен мотоциклист, но вряд ли редактор захочет взять ее, девушку.
— А вы испытайте меня, товарищ капитан, — попросила Маша. — Не подойду — обратно откомандируете.
С месяц она служила в редакции, и когда слухи о ее смелости дошли до начальника штаба, он приказал откомандировать Логинову в его распоряжение.
Несколько дней назад на углу Невского и Садовой она попала под жуткий артобстрел. Каким-то чудом ей удалось выскочить из-под разрыва. Хотя ее сильно контузило, Маша домчалась до штаба, сдала в окошко дежурному пакет и тут же в приемной, потеряв сознание, упала ничком на пол.
Отлежалась, глянула на часы и пошла к мотоциклу.
...Я не успел дойти до Гостиного двора, а она уже неслась обратно. Как она узнала меня в сумерках, не знаю, но сразу сбавила ход и окликнула:
— Садитесь, товарищ капитан, подвезу куда надо!
— Спасибо, мне недалеко.
— Так ведь обстрел начался.
Сегодня, зная, что у нас праздник, немцы обстреливали город «не по расписанию». В будние дни обстрел начинался почти в одно и то же время, с чисто немецкой методичностью, и чаще всего с пристрелки. Даже видны были иногда облачка первых разрывов, вслед за которыми в воздухе начинали свистеть снаряды. Ночью стреляли реже.
— Слышите, бьют по Васильевскому! — крикнула Маша и, включив газ, понеслась на бешеной скорости.
На Первой линии Васильевского острова еще недавно жили моя мать с сестрами. Они переехали туда со Съезжинской к сослуживице моей сестры и провели там блокадную зиму.
«Как хорошо, что я успел их эвакуировать», — подумал я, хотя на Васильевском острове и прежде, когда они жили там, снаряды рвались чаще, чем в других районах, особенно на Стрелке и Первой линии.
Я редко ходил на Васильевский остров через центр. У меня был свой, знакомый еще с моей ранней юности маршрут: через Литейный мост и по бывшему Ломанскому переулку, мимо Выборгского дворца культуры. Летом 1925 года я здесь работал сначала каменщиком, потом подручным слесаря-отопленца.
Всякий раз, когда я шел к родным с черным сухарем и несколькими кусочками сахара из своего военного пайка, память неизменно возвращала меня к той давней поре.
— Мне было только шестнадцать лет, но я уже поднимался по крутым лесам на четвертый этаж (к моменту моего поступления на стройку здание Дворца культуры выросло на три этажа) с полной рогулькой кирпичей за спиной.
За смену надо было принести не меньше десяти таких рогулек, и это было нелегко. Однажды к концу смены, шатаясь от усталости, я оступился, потерял равновесие и грохнулся на леса, рассыпав кирпичи. Подбежал старик каменщик Андрей Силыч, помог мне встать и усадил у стены.
Добравшись домой — я снимал темный угол в доме двадцать пять по Четвертой линии Васильевского острова, — почувствовал страшную боль в груди. Назавтра хозяйка вызвала врача, и я целую неделю провалялся на жесткой горбатой коечке, устланной полосатым рядном, купленным на барахолке у какой-то пьяной старухи. Ни одеяла, ни простыни, ни подушки у меня тогда еще не было.