Когда в магазине осталось всего несколько человек, я спустился по ступенькам, подошел к продавщице:
— Девушка, дай немного обрезков, весь день голодный хожу...
Она сочувственно посмотрела на меня, потом глянула через плечо на заднюю дверь, за которой, должно быть, находился один из Волахов, торопливо стала кидать в бумажный кулек кусочки колбасы, сыра, несколько гусиных шкварок и передала мне через прилавок:
— Уходи!
Не успел я выбежать из магазина, как дверь распахнулась и показался хозяин:
— Постой, постой, парень!
— Что вам?
— Откуда ты родом?
Этот вопрос озадачил меня. Зачем ему, нэпачу, знать, откуда я родом? Однако я сказал правду.
— И в хедере учился?
— А как же, я из приличной семьи...
— Что же ты так бедно одет?
— Давно без работы, хозяин, — сказал я, а про себя подумал: «Вот буржуй проклятый, все ему надо знать».
— А молитвы знаешь?
— Какие?
— К хлебу насущному...
— Благословен ты, бог, царь вселенной, из земли хлеб производящий...
— Смотри на него, а! — с деланным удивлением произнес он. — Ну, а к грому небесному?
— Благословен ты, бог, царь вселенной, силу и мощь в небесах держащий...
— Смотри на него, а! — прежним тоном сказал он и прибавил: — Ладно, беру тебя на недельку поработать.
— Спасибо, хозяин!
— Тома, — обратился он к продавщице, — дай ему немного обрезков, пусть покушает и приступит работать. — И прибавил потише, чтобы она повнимательней следила за мной, потому что у меня «гановесе эйгун», то есть «воровские глаза».
«Ух, нэпач проклятый, а еще богу молится!» — в сердцах подумал я.
Тома, теперь уже без опаски, набила в новый кулек с фунт обрезков.
— А деньги на хлеб у тебя есть?
— Откуда?
— Тогда возьми. — И дала мне две серебряные монеты по пятнадцать копеек.
Я сидел на углу Невского и Надеждинской в чайной («Чай парами. Бублики. Ситный с изюмом»), уминал из обоих кульков обрезки с ситным, и в голове у меня зрел стратегический план, как бы подольше продлить пребывание в магазине «Исай Волах с братом». Так уж он точно подсчитал, нэпач, что работы хватит ровно на неделю. А если попробовать, как говорят, потянуть резину недели на две?
С этой мыслью я вернулся в магазин и приступил к работе. Хотя таскать из подвального помещения ящики с фруктами было не так-то легко, но я виду не показывал — таскал. Зато в завтрак, в обед и перед закрытием магазина Тома впрок накладывала в кульки обрезки, и я наедался досыта. Перепадало кое-что и из колониальных товаров. Я уходил со склада с полными карманами грецких орехов, фиников, изюма.
Видя мое усердие, да и Тома давала обо мне самые лестные отзывы, хозяин не рассчитал меня ни через неделю, ни через две.
Мне было так хорошо и сытно в магазине колониальных товаров, что я перестал интересоваться биржей труда и за все это время только раз ходил туда за пособием.
Нетронутым капиталом лежали у меня в кармане и часы гипнотизера: случись что-либо непредвиденное, как-нибудь протяну зиму, а весной, если ничего не подвернется лучше, вернусь на Ломанский, 15.
Вот бы из ночлежки уйти, из Гопа...
Но как оттуда уйдешь? Не ночевать же в эти лютые морозы в парке?
В конце концов проклятый Гоп меня и подвел: я лишился работы в магазине «Исай Волах с братом».
И вот как это произошло. Во время субботнего медосмотра среди ночлежников обнаружили больного сыпным тифом. Это был холодный сапожник Егорыч с барахолки, тихий, безобидный человек лет пятидесяти, с большой лысой головой и к общему удивлению, совершенно непьющий. Попроси Егорыча подбить подметки или поставить латку на сапогах — не только не откажет, но и не возьмет денег. И вдруг занемог он. В пятницу не пошел на барахолку, провалялся весь день на нарах с головной болью, а назавтра стал гореть огнем — температура подскочила до сорока. Как раз в субботу медосмотр, и врач, подойдя к Егорычу, сразу поставил диагноз: сыпняк!
Егорыча в желтой карете увезли в заразные бараки, а всех, кто ночевал с ним в одном помещении, подвергли тщательной санобработке.
Когда нам вернули побывавшую в вошебойке одежду, она так пахла карболкой, что невозможно было дышать. Хорошо, что в субботу магазин «Исай Волах с братом» выходной и мне не нужно было являться туда. Весь день бродил я по городу, проветривая на морозе свою бекешу, перешитую из солдатской шинели, и шапку-ушанку из вытертого шелудивого меха кролика, надеясь, что к утру они уже не будут пахнуть. Я даже не ночевал на Расстанной, а провел эту ночь с одним знакомым парнем в Белорусском клубе на Троицкой улице, куда мне, кстати сказать, вскоре удалось устроиться ночным сторожем.