— Понял, Тимофей Антонович!
— Так что запускай моторчик, и давай тебе, как говорится, бог!
Каждый день в конце смены, когда все уже уходили из механического цеха, я, глядя на мастера, еще долго возился около своего токарного станка, протирал чистой тряпицей каждый винтик, каждую шестереночку. Это очень нравилось Тимофею Антоновичу, через него узнали о моем усердии в конторе, и когда недели через две мой наставник исхлопотал для меня третий разряд, никто там не усомнился в моих успехах.
От радости быть рабочим, да еще токарем по металлу, я написал стихотворение «Шестеренки» и снес его в редакцию популярного в ту пору журнала «Резец».
Дмитрий Исаевич Лаврухин, редактор журнала и воспитатель большинства ленинградских писателей моего поколения, прочитав стихи, поднялся мне навстречу и протянул свою большую, поросшую рыжим пухом руку.
— Вот и хорошо, что пришел в свой рабочий журнал, — сказал он. — Стихи твои поместим в самый ближайший номер. Только смотри, дружок, не остановись на этом, пиши больше. А тебя зачислим в литгруппу при журнале «Резец» к Якову Ярвичу. Будешь приходить раз в неделю на занятия. Согласен?
— Спасибо вам, товарищ редактор, — пробормотал я трясущимися от волнения губами.
И верно, как Дмитрий Исаевич говорил, так оно и было: мои «Шестеренки» появились в «Резце».
Так я впервые напечатался.
Купив в киоске сразу несколько номеров журнала, я побежал домой, и не успела Цецилия Марковна впустить меня в квартиру, я бросил ей на кухонный стол журнал:
— Вы меня еще узнаете, мадам Карасик!
Быстро перекусил, переоделся и ушел на занятия литературной группы. Когда я в одиннадцатом часу вернулся домой, то не узнал своей комнаты. Пол был тщательно вымыт, на окне висела белоснежная занавеска с бахромой, а вместо старого прохудившегося дивана стояла полуторная кровать, устланная байковым одеялом. Минут через пять я услышал голос хозяйки:
— Цезарь, иди к нему и скажи!
И Цезарь Юльевич пришел и сказал:
— Пожалуйста, живите сколько вам угодно и не беспокойтесь. И можете при желании пользоваться ванной. А это вам ключ от парадной двери...
Как и советовал Дмитрий Исаевич Лаврухин, я не думал останавливаться на «Шестеренках», и в месяц раз мои стихи появлялись в «Резце». А в одном из номеров журнала была помещена целая страница новых стихов с моей небольшой, в одну колоночку, фотографией.
Кажется, я нашел свой путь в жизни...
Не успел я перейти через Тучков мост, как слева на набережной разорвался снаряд. Людей там, к счастью, не оказалось. Очередь за водой стояла справа от моста, ближе к Малому проспекту. Но немцы, видимо, брали этот квадрат «в вилку», потому что минут через пять на углу Первой линии и Малого проспекта в доме, похожем на киль корабля, посыпались стекла. Люди, стоявшие около проруби, испуганно кинулись в сторону, спрятались за опрокинутый вверх дном и вмерзший до половины в лед речной буксир. А те, что лежали на льду, погрузив в майну ведерки и чайники, даже не пошевелились: медленно, чтобы не расплескать воду, на шнурках вытаскивали их наружу.
Я обратил внимание на маленькую, худенькую женщину, тяжело, из последних сил поднявшуюся со льда. На ней широкие лыжные штаны, небрежно заправленные в черные валенки, и суконное полупальто с котиковым воротником, стянутое ременным поясом; голова и лицо обмотаны пуховым платком так, что только одни глаза глядят, как из амбразуры. В одной руке у нее голубое детское ведерко со скачущими зайцами, в другой — эмалированный чайник. Пройдет немного, остановится, передохнет — и дальше. А подняться на набережную по крутым намерзшим ступеням у нее нет сил, да и опасно — поскользнешься, останешься без воды.
«Бедная старушка, наверно, никого у нее нет, что сама ходит на реку», — подумал я, подбегая, чтобы помочь ей подняться по обледенелым ступеням. И боже ты мой, узнаю Катюшу Прозорову!
Она жила на одной лестничной площадке с моими родными, и еще недавно вместе с моими сестрами дежурила во время воздушных тревог на крыше и гасила зажигалки. Все тогда восхищались ловкостью этой смелой, решительной девушки: она чуть ли не на лету хватала брезентовыми рукавицами зажигательные бомбы и кидала их в бочку с водой.
Катюша, Катенька, выглядевшая в свои восемнадцать лет старухой!
Отец ее, токарь с Трубочного завода, с первого дня войны на фронте. Мать, тоже работница, простудила в холодном цехе поясницу и совсем слегла.
В те редкие дни, когда я приносил родным кое-что из своего пайка, моя мама отдавала Прозоровым иногда половинку сухаря, иногда осколочек сахара.