— Скоро ваши эвакуируются, — сказала Катя, когда мы шли с ней домой. — А вы не смогли бы и нас тоже?
— Не знаю, Катя, этим у нас занимается начальник штаба. Может быть, позже, с другой партией мне удастся включить вас в список.
— Пускай позже, — согласилась Катя, — к тому времени моей маме станет полегче. Теперь ей и подняться-то нельзя.
Я поставил на панель ведерко и чайник. Достал из полевой сумки сухарь и кусочек сахара.
— Это тебе с мамой...
— Ой, что вы, — испуганно отстранилась она, — а вашим?
— Я сегодня богатый, — пробовал я улыбнуться. — За целую неделю скопил, хватит и нашим.
— Жаль, что папа мой далеко, — вздохнула Катя, — он бы тоже нас так не оставил.
Когда мы пришли домой, Катя оставила себе ведерко с водой, а чайник отдала моим сестрам. — Не ходите на Неву, — сказала она, — там снаряды рвутся...
Когда я сообщил родным, что пятнадцатого февраля рано утром за ними приедет наша штабная машина, сестры попросили меня сходить с ними на Съезжинскую. На старой квартире остались кое-какие носильные вещи, их нужно было собрать в дорогу.
Я запретил сестрам ходить далеко. Они были так слабы, что едва добирались до булочной за своими пайками хлеба.
Пришлось пойти за вещами мне самому.
Наш дом на Съезжинской был самый большой на этой тихой, неширокой улице, и ему пока что везло.
Кругом падали бомбы, рушились здания, а на его обледенелых стенах даже царапинки не было. Так он и простоял всю войну целехонек и невредим, но из прежних жильцов осталось в нем меньше половины. В нашей небольшой квартире на пятом этаже умерло три человека.
Когда я пришел туда собирать вещи, то застал живой только бабушку Аню, старую работницу с фабрики «Светоч». Жила она в крайней крохотной комнате, как-то странно, наподобие балкона выпиравшей из стены и висевшей над темным, глубоким как колодец двором.
Жизнь бабушки Ани едва теплилась, ее немного поддерживала девушка из комсомольско-бытового отряда фабрики «Светоч». Она ежедневно приходила к старушке, приносила ей пайку хлеба и, размачивая в воде, кормила в постели, потому что бабушка Аня дней десять как слегла.
Она не сразу узнала меня.
— Как вы себя чувствуете, Анна Петровна? — спросил я.
— Отойду на днях, сынок, — слабым голосом сказала она.
— Я слышал, что вам предлагали эвакуироваться?
— Нет, сынок, тут я жизнь свою рабочую прожила, тут и останусь. — И, выпростав из-под одеяла длинные белые руки, показала на висевшую в углу икону: — Сними ее, поставь возле меня на стуле... Ведь верующая я...
Это было похоже на последнюю просьбу.
Я влез на тумбочку, снял иконку, стер с нее пыль и поставил к изголовью Анны Петровны.
— Спасибо, сынок. — И, помолчав, спросила: — Мама ваша жива?
— Вроде вас, Анна Петровна, очень слабенькая. На днях эвакуируются, только не знаю, выдержит ли дорогу через Ладожское озеро.
— Бог даст, выдержит.
— Кто-нибудь еще живет в квартире? — спросил я.
— А ты не заглядывал в первую комнату?
— Нет, не заглядывал...
— Вот уже месяц, наверно, как лежат там мать с дочкой, обнявшись, мертвые. Их еще в декабре переселили к нам из разбомбленного дома.
— Что, никого у них нет родных?
— Муж на фронте. Ничего не знает. Все шлет и шлет письма, а их читать некому...
Давно уже привыкнув ко всему и всего насмотревшись, я почувствовал, как от этих слов по спине у меня пробежала дрожь.
Анна Петровна более слабым, чем прежде, голосом сказала:
— Спасибо, что пришел, простились хоть, — и протянула мне руку. Я взял ее, худую, почти уже ледяную, подержал в своей ладони и, покрепче пожав, отпустил.
Быстро собрав в баул все, что висело в платяном шкафу, я заглянул в смежную с нашей комнату, где лежали мать с дочерью и куда почему-то почтальонша продолжала приносить письма.
И верно, они громоздились стопочкой на табуретке, штук шесть или семь фронтовых писем-треугольничков из грубой оберточной бумаги.
Я стал мысленно ругать почтальоншу, не понимая, зачем она оставляет их здесь. Ведь по всем правилам неврученное письмо следует вернуть отправителю.
Не хотела, видимо, добрая душа, причинить боль фронтовику — горю ведь теперь не поможешь.
Я списал с треугольничка номер военно-полевой почты.
Письмо, которое я вскоре отправил по этому адресу, недели через две, не найдя адресата, вернулось ко мне в редакцию.
Никогда прежде память так часто не возвращала меня к прошлому, как в дни ленинградской блокады.