Вон он стоит, старый знакомый, — «уралец». Где я его только не видел! Верная, спокойная, на все готовая машина. Прикажут котлован рыть — роет. Поставят в рудный карьер — копает. На уголь бросили — старается. Любит только быть в хороших руках. В таких, как у Николая Севастьяныча. Сейчас он, Лебедев, в кабине. Я вижу его руки, лежащие на рычагах, и вспоминаю то, что мне рассказывали о нем. Как его после войны поставили на руководящую должность. Все-таки Герой Советского Союза. А должность такая: помощник начальника по общим вопросам. С полгода мучился с этими вопросами, страдал, бессонница извела. Пришел к начальнику, положил на стол свои большие, в синих узлах руки, и сразу стало тесно на столе. Взмолился: «Отпустите. Не гоже мне с такими кулачищами общими вопросами заниматься!» Отпустили. И вон как хорошо, как удобно этим рукам на рычагах экскаватора!
Про Лебедева мне рассказывал Яков Никитич Гладких. Он машинистом на «ковровце», который всегда идет следом за «уральцем» Лебедева. «Уралец» на вскрыше, а «ковровец» на добыче… Гладких «на воздушок», как он говорит, недавно выбрался. Полжизни провел на донбасских шахтах. Он перечислил мне свои подземные профессии: подкатчик, вагонщик, бутчик, органщик, бурильщик, врубмашинист. Мы говорили в забое, пользуясь свободной минутой, выдавшейся у Якова Никитича. Он ждал, пока взрывники разрыхлят ему новое угольное поле. Вот грохнуло у нас за спиной. Взметнулась высоко черная туча.
— Отладили! — сказал Гладких. — Хороший там старший взрывник. Между прочим, из саперов. Всю войну мосты взрывал в немецких тылах. Вон он идет.
Подошел маленький, плотный человек в зеленой куртке и с такой же сумкой через плечо. Там, наверно, шнур, капсюли.
— Закурить дашь, Никитич?
— Прошу! — Гладких протянул пачку «Беломорканала».
— Славно я тебе отладил, — сказал взрывник, аппетитно затягиваясь папиросой. — Мягенько. Уголек аж сам в рот пойдет…
Гладких сел в кабину, повел экскаватор в забой, где уже выстроились в очередь самосвалы. Выбрал позицию, приноровился. И пошел ковш за ковшом!
Уголь в Вахрушёве — не высшей кондиции. Не антрацит, не коксующийся. Но его много, и добыча не так уж сложна. Этим компенсируется в какой-то степени неродовитость угля. А тепловые электростанции берут его с большой охотой — и обогащать не надо, идет в топки как есть. Скоро у вахрушевского уголька должна появиться рядышком, тут же в поселке, мощная клиентура — ГРЭС.
В шахту я не опускался. «Она у нас обычная, — сказали мне. — Как где-нибудь в Кадиевке, в Чистякове. Та же техника». Да и все тут вокруг как на других месторождениях. Пласт капризный? Но везде есть Свои особенности. А машины те же. Люди такие же. Почему бы им быть иными? Сахалин? Далекая земля? А я не чувствую, что она далекая…
Второй наш сахалинский маршрут — в Оху, к нефтяникам.
В самолете, как всегда, присматриваюсь к пассажирам. Половина их — футболисты. Команда охинского «Нефтяника» возвращается из Хабаровска с зональных соревнований. Ребята в миноре: все шло хорошо, «законно», «железно» выигрывали, а в финале «случайно» проиграли. В сумках, в заплечных мешках у них много чего-то круглого. Я думал — мячи. А это капуста. В Охе плоховато с капустой… Впереди сидит бойкий, языкастый паренек. Он уже познакомился с молоденькой медицинской сестрой, возвращающейся из Риги. Отвозила в санаторий больных ребятишек. А он — из Хабаровска, тоже с соревнований, как и футболисты. Но в отличие от них он — победитель. Занял первое место в состязании радистов на дальность и быстроту приема. Он говорит слушающей восторженно соседке, что у него знакомства по всему миру. И в доказательство высыпает ей на колени пачку ярких, многоцветных открыток, которыми обмениваются радисты, установившие между собой связь. Открытки из Австралии, из Африки, из Южной Америки. Из своей Охи этот юнец и в самом деле перезнакомился чуть не со всем светом. Но похоже, что это вот его последнее знакомство, в самолете, отодвинет на второй план все остальные…
Летим с юга острова на север, а кажется, что с севера на юг. Из Южно-Сахалинска вылетали в холодину, в дождь. А уже на полпути, пока самолет подкармливали, нежились мы в траве на солнышке. Сели в Охе: батюшки, жарища, дышать невозможно. В озере около аэродрома черным-черно от купающихся. Вот тебе и зона вечной мерзлоты!
По дороге с аэродрома и слева, и справа, и впереди — всюду, куда хватает глаз, новые дома. Наш спутник, секретарь горкома партии, поспевает только называть их:
— Школа. Жилой. Объединение «Сахалиннефть». Гостиница. Еще школа. Еще жилой. Универмаг. Нефтяной техникум. Жилой, жилой, жилой…
Подъехали к горкому — старый деревянный домишко.
— Что ж так? — спрашиваем.
— А мы, — говорит, — особым решением записали: горкому в новый дом, когда уже ни одного деревянного вокруг не останется…
Из окон горкома видны розовые отблески в южной стороне неба. И то ли облака, то ли дым. Скорее, дым.
— Скважина горит. Это километров тридцать отсюда. Там у нас, на озере Тунгор, новое месторождение открыто. Богатейший район. Первая же разведочная фонтаном ударила. Двести тонн в сутки. Пробурили вторую, третью, четвертую. Нефть! Седьмая попала в газовую «шапку». 1734 метра прошли, до нефти не добрались, а газу — пласт за пластом. Колоссальное давление снизу. Рвется газ наружу. Расслабил глинистый раствор, который сдерживал его, выбил бурильные трубы и, неся с собой песок, вырвался из скважины. Люди бросились спасать лебедки, дизели, насосы. А тут еще и еще струи газа. И опять выбило трубы. Ударились о металлический фонарь вышки. Искры. Газ вспыхнул и взметнулся уже огненным столбом метров на сто в высоту. И вот две недели бушует на Тунгоре пожар. Стреляли из пушек. Да-да, из самых настоящих пушек, артиллерию позвали на помощь. Пробовали взрывчаткой… Хотели сбить огонь, а он чуть только притих, а потом с новой силой. Но главное не пламя побороть. Главное газ задавить на глубине, в пластах. Сейчас качают в скважину воду из озера. Пять тысяч кубов воды в сутки. Должна она обрушить породу. Бурят наклонную скважину рядом, чтобы сбоку подобраться к газовому пласту. Можем съездить сейчас на Тунгор.
— А нельзя ли попозже? Когда стемнеет. Чтобы сделать вечерний снимок пожара…
— Что ж, давайте к вечеру. А пока проедем по промыслам.
Весь день колесили меж буровых вышек и стальных журавлей, которые клюют себе и клюют, посасывая нефть.
Поклонились самой старой в этих местах буровой, которая сохранена как памятник первооткрывателям и перворазведчикам охинской нефти. Вышку зовут изотовской, по имени геолога Изотова, который когда-то в одиночку с лопатой и ломиком копал здесь мерзлую, пахнувшую керосином землю. Пахла и вода в озерах, в реках. А одна из речек так и называлась Оха, что на языке нивхов, местного населения, значит керосин.
Поднимались на Сахарную сопку, которую давно бы надо переименовать в Нефтяную: вся ее сахарно-светлая песчаная макушка, все склоны в вышках и качалках.
Спускались к морю, к буровым, которые подошли уже вплотную к воде и шагнули бы дальше, как в Баку, если б не буйный штормовой характер Охотского: оно погрознее Каспийского. Но в этот час море спокойно. И пустынно. Лишь бежит в одиночестве катерок, спеша куда-то по своим делам.
— Сейсмологи, — говорит, показывая на катер, наш спутник.
Сейсмологи, специалисты по землетрясениям? Что им тут делать?
— Разве у вас бывают землетрясения? — спрашиваю.
— А мы их сами время от времени устраиваем… Нефть ищут по-всякому. Есть и сейсмический поиск, один из вернейших. Надо потрясти землю, рвануть взрывчатку. И сейсмографы запишут волны от взрыва. А уж по ним, по волнам, по их характеру, как они легли на ленту, несложно определить, какова тут структура земной коры — нефтеносная или «пустая». Катерок вон тот — сейсмическая станция. Вышел с аппаратурой взрывы слушать. Рвут и на суше и на море.