И вот я «на месте», в Челябинске.
Я провел неделю в трубоэлектросварочном. Много раз прошел вдоль машин, наблюдая за превращениями стального листа. Поначалу обхождение с ним весьма деликатное. Центруют, выравнивают, слегка, конечно, надавливая, но только слегка. Потом он попадает под резцы, под двадцать четыре резца, стоящих в два ряда. И нечего упрекать их в жестокости, если у проходящего меж ними листа неровные кромки. Где выступ, безжалостно обрежут, так им и поручено. Ну, а затем давление на лист усиливается. Сперва ему загнут края — и он превратится в огромный, широкий противень для пирогов. Листу еще идти под прессы. Два их, оба гидравлические. Уже у первого хватает силенки. Штампует с усилием в тысячу восемьсот тонн. А второй обрушивает на жертву все двенадцать тысяч. Двести шестьдесят пять атмосфер давления! После первого пресса лист хотя уже и загнут подковой, может еще считаться листом. А после «ласк» второго богатыря— нет листа! Стал трубой? Еще не совсем: приобрел форму трубы. Меж кромок остался узенький прогал. Вот как разделались со стальным листом дружные эти машины, работающие в крепчайшем сговоре между собой, в теснейшем союзе, послушные все одной кнопке. Линия-то полностью на автоматике! Лист гонят почти без передышки, только чуть, только самую малость задерживается он перед каждой машиной. Но к этому «чуть» мы еще вернемся…
А пока — на участок сварки, куда рольганги и самодвижущиеся тележки уже понесли трубу-заготовку. Вот они, патоновские станки-автоматы, младшие братья харцызского первенца. Бесшумно исполняют свою огненную работу. Подплывает труба. Валки «дожимают» ее кромки, вплотную стыкуют их. Сверху сыплется порошок — флюс, образуя по стыку желтоватую дорожку. Кончики электродов не видны: они укрыты флюсом, корочкой. Ни ослепительных вспышек, ни брызг раскаленного металла. Не очень эффектно, но очень здорово. Сварщик сидит перед автоматом и тоже выглядит буднично, не так, я бы сказал, романтично, как сварщик, работающий вручную. Нет синих очков, нет в руках держателя с электродом, на конце которого трепещет лиловый цветок. Но зато как удобно! И какая превосходная электрическая машина в полной твоей власти!
Плывут и плывут заготовки, подставляя незаштопанные бока сварочным автоматам. А тем только дай работу! Вмиг наложат шов. Могут варить непрерывно. И им все равно, какой длины труба: в десять метров или в сто… Лишь бы электродной проволоки хватило. За этими работягами не так просто угнаться. Тем более, что их шестеро. По три в линии. И вот эти две сварочные так и подгоняют формовочную линию. Трудновато ей было на первых порах, в дни становления цеха.
Об этом многие мне рассказывали.
Рассказывал Иван Алексеевич Дудинов, коммунист, инженер-механик с многолетним стажем, через чьи руки прошло все оборудование, поступавшее в цех. Через руки! Иван Алексеевич из тех инженеров, ладони которых всегда в мозолях и машинном масле. Может быть, такое и не обязательно для инженера. Но у Дудинова твердое мнение по этому поводу. Грош цена, считает он, инженеру, не умеющем; держать в руках напильник.
Рассказывал «юный бог автоматики», как называют в цехе комсомольца Владилена Ковзуна, инженера-электрика, «директора-распорядителя» двух тысяч моторов, десятков тысяч реле, контакторов, магнитных усилителей. У молодого человека, недавнего выпускника московского Энергетического института, нервное, подвижное лицо, всклокоченная шевелюра. И пожалуйста, не обижайтесь на его немножко отсутствующий взгляд во время разговора с вами. Просто он подумал в эту минуту о том, как бы упростить схему одного из автоматических устройств, и, кажется, нашел оригинальное решение…
Я слушаю их и переношусь мысленно в памятное для цеха лето, когда шел монтаж и запуск оборудования. Даже сей-72 час, вспоминая события тех дней, Иван Алексеевич, человек сдержанных чувств, волнуется. Пуск цеха совпадал с завершающими работами на строительстве газопровода Ставрополь— Москва. Трубы туда поставлял Харцызск с его единственным станом-автоматом: магистраль была на голодном пайке. И строители с мольбой во взоре, с надеждой поглядывали в сторону Урала, в сторону Челябинска. А там, как говорят моряки, была полундра. Машины, каждую в отдельности, собрали, смонтировали, а целиком формовочную линию никак не могли пустить. Со сваркой, поскольку имелся уже опыт Харцызска, сразу пошло. А на формовке все станки, все прессы были людям в новинку. Да и сами люди, собравшиеся с разных заводов, из разных городов, не притерлись еще друг к другу. Но неудачи обычно объединяют. Сколачивался коллектив, околачивался вокруг коммунистов, становившихся его ядром. И это словно ощутили машины, ощутили и поддались… В августе на трассе газопровода уложили первые тринадцать километров челябинских труб, в сентябре — сорок. Глубокой зимой, когда строители, сдавшие магистраль в эксплуатацию, собрались в Кремле, добрые слова сказаны были и в адрес челябинцев.
Но сами они были настроены критически. Формовка оставалась их бедой. Вот пресс, который стоит на левом фланге, окончательно доштамповывая прошедшую через всю линию заготовку. Делал он это за сто пятнадцать секунд. Не так уж, кажется, много. Меньше двух минут. Заготовочка-то в полторы тонны. Да, две минуты в жизни — невелико время! А сто пятнадцать секунд — это целая вечность для скоростных сварочных автоматов, с нетерпением поджидающих заготовку.
— Все мы бредили секундами, — вспоминает Дудинов. — Все! От начальника цеха до уборщицы. То у одной машины вырвем секунду, то на другой выгадаем четыре, то третья подарит нам шесть. Чуть там, чуть здесь — и набегает этих, «чуть». А «Руденко» преподнес все пятнадцать!
«Руденко» — кромкострогальный станок, тот, у которого двадцать четыре резца, приводящих стальные листы в христианский вид перед тем как им штамповаться. Над станиной плакат: «Кромкострогальный имени Николая Руденко». Кто он, этот Руденко? Почему его именем назван станок? Был он мариупольский парнишка, комсомолец, приехавший в Челябинск с эвакуированным заводом. Подручный прокатчика. Ушел на войну в добровольческом танковом корпусе. Погиб в первом же бою на Курской дуге… Заводские комсомольцы пишут сейчас историю своего Трубного. Нашли в архиве личное дело Руденко. Позвали на собрание людей, воевавших вместе с ним. И, выслушав рассказ о геройской смерти танкиста, постановили: «Просить дирекцию о присвоении имени Коли Руденко одному из станков». Выбор пал на кромкострогальный. Теперь его иначе и не называют, как «Руденко». Слышишь в цехе это имя, и кажется, что не умирал на Курщине подручный прокатчика, только одет нынче в стальную одежду…
Потребовался год, чтобы сбросить сорок три секунды. За двенадцать месяцев вырвали у машины меньше минуты. И это был колоссальный рывок. Цех перешагнул через проектную мощность. Заговорили об ее удвоении. Проектировщики сели за чертежи.
А на Трубном продолжала бить, пульсировать живая человеческая мысль. Секунда за секундой, секунда за секундой сбросили еще двадцать семь секунд! И еще… И подошли уже почти к двум мощностям.
Вот что имели в виду в Гипромезе, когда перед моей поездкой в Челябинск говорили об «одном обстоятельстве», возникшем на Трубном заводе. Что ж, хорошее обстоятельство! Взлет мысли, особенно коллективной, не предусмотришь никакими проектами, не ограничишь никаким планом.
Но как все же с проектом реконструкции? А кто сказал, что цеху противопоказаны четыре мощности? Есть куда идти трубам!
…Пора и уезжать. В последний раз обхожу полюбившийся мне цех. Рядом Владилен Ковзун, с которым мы сошлись, подружились. Идем мимо участка, где маркируют трубы. Девушка бьет по клейму молоточком: нужно выбить двенадцать цифр. Морщится мой Владилен, морщится, словно от боли, словно это ему по пальцам бьют.
— В царстве автоматики — и этакий каменный век! — восклицает он сердито. — Нет, нет, мы тут что-нибудь придумаем! Какой-нибудь электронный счетчик, который будет и считать и маркировать.