Но вот повеселел, заулыбался. Перед нами самодвижущаяся тележка, которая обслуживает сварку.
— Смотрите, смотрите! — чуть не кричит Владилен. — Знаете, какая здесь раньше была схема автоматики? Тележка подходила к аппаратам по очереди. К первому, второму, третьему. Только в таком порядке. Подойдет, а труба еще не сварена. Ждет тележка. А теперь она сама выглядывает, где готово. Хотите проверить? Наблюдайте. Вон она пошла! Ага, ага! Проскочила мимо аппарата, который еще варит. Стоп! Остановилась у того, который сварил… Умница! Здорово, а?
Задумался.
— Ох, сколько еще дел! На год, наверно, наберется. Нет, на всю семилетку. А может, и целой жизни не хватит!..
Последнее сообщение из Челябинска.
На Трубном пущен новый прокатный стан «1020». 1020 миллиметров — диаметр трубы. Партия таких труб была заказана западногерманским фирмам. Они сорвали договор: трубы остались на их складах.
А на наших появились другие трубы, челябинские!
Сами управились!
В ЖИГУЛЯХ
Вперед, вперед, вослед солнцу — к берегам Волги.
Читателю предлагается хроника одной стройки. Имеется в виду Куйбышевская гидростанция, ныне Волжская имени В. И. Ленина.
События, о которых пойдет речь, принадлежат по темпам нашей жизни к далекой, можно считать, истории, к середине пятидесятых годов.
Но мы в этой книге путешествуем и во времени. Это и в общем плане, и в конкретном случае: я ездил на Волгу подряд.
Год первый…
Первая командировка в Жигули. Но сначала — в Ленинград.
Мне нужны были некоторые материалы из истории энергетики, гидростроительства. А в Ленинграде жил редчайший хранитель такого рода сведений. Не только хранитель — свидетель многого. Человек, родившийся, когда здравствовал еще великий Фарадей, «царь физиков». Человек, который знал Яблочкова, дружил с Поповым. И был в числе двухсот ученых, которые по заданию Ленина участвовали в составлении плана электрификации России, плана ГОЭЛРО.
В зеленом ленинградском пригороде Леоном нахожу жилое здание Политехнического института. Поднимаюсь «а третий этаж. На дверях поблескивающая, как новая, медная табличка. А текст старой орфографии:
«Профессоръ М. А. Шателенъ».
Открывает хозяин, небольшой, сухонький, в черной круглой академической шапочке. Он предупредительно быстр в движениях. На щеках румянец, голос по-юношески звенящий. Я хотел было представиться, но Михаил Андреевич упредил меня, назвав по фамилии. И это уже совсем удивительно: мы встречались с профессором один раз и давно.
У него не только редкостная память. Не пользуется очками. Легко взобрался по шаткой складной лестничке, когда ему понадобилось достать что-то с верхней полки стеллажа. Слышит вот плоховато, и это, пожалуй, единственный признак его глубокой старости: Михаилу Андреевичу за восемьдесят.
— Вы по поводу ГОЭЛРО? Извольте взглянуть, — и протягивает книгу в серой бумажной обложке с желтизной по краям.
Читаю: «План электрификации России». Это один из экземпляров, розданных в декабре 1920 года делегатам VIII съезда Советов, утвердившего план ГОЭЛРО. Разглядываю историческую книгу и вижу вклеенную между обложкой и титульным листом узенькую полоску бумаги с текстом:
«Ввиду крайней незначительности числа экземпляров этой книги убедительно просят товарищей, получивших ее, передать книгу по прочтении в местную библиотеку, чтобы по — этой книге могли учиться рабочие и крестьяне».
— Тогда говорили, что это обращение к делегатам написал Владимир Ильич, а вклейку сделали по его просьбе… Я привез со съезда два таких томика. Один передал в институт, а этот решился оставить на память.
Перелистываю страницы. Для меня это — история, а для профессора Шателена — дело, которым он занимался.
— Вот этот раздел плана, посвященный развитию энергетики в северо-западных районах страны, поручено была разработать вашему покорному слуге. Я писал о будущих электрических станциях на Волхове, на Свири за этим столом, освещавшимся керосиновой коптилкой. Она же была и единственным источником тепла в комнате… Признаться, мы, авторы плана электрификации, не были на первых порах убеждены в его полной реальности. Построить за десять-пятнадцать лет тридцать крупных электростанций мощностью в один миллион пятьсот тысяч киловатт… И сделать это в разрушенной, истерзанной войной стране… Возможно ли?
Сомнения не оставляли нас, я не боюсь в этом сознаться… Но был человек, твердо веривший, что каждая строка, каждая цифра плана ГОЭЛРО будут осуществлены. И эта глубочайшая убежденность Ленина постепенно передавалась всем нам, имевшим счастье слышать его, говорить с ним… Ну, а что произошло за пятнадцать лет, вы и без меня знаете. Мощность построенных за эти годы электростанций составляла уже четыре с половиной миллиона киловатт…
Старик разволновался, быстро-быстро ходит по комнате, снова берет книгу, листает.
— Взгляните, тут говорится об использовании «живой силы водного потока». Это технический термин, но и для меня, техника, он звучит поэтично… Ленин верил в самую главную живую силу на земле, в человека!
Потом речь зашла о первой советской ГЭС, сооруженной на Волхове, о ее строителе Графтио, и Михаил Андреевич сказал:
— Хорошо бы побывать вам у вдовы Генриха Осиповича. Она всегда неотступно была с мужем. И злые языки шутили, что он согласовывал с ней даже свои гидротехнические расчеты. У нее хранятся любопытные документы, и она многое помнит. Не знаю только, согласится ли принять вас. После смерти мужа нигде не бывает и ни с кем не встречается.
Но, быть может, записка, которую я ей сейчас напишу, окажет вам некоторое содействие. Все-таки мы были большими друзьями с академиком Графтио…
Записка и в самом деле помогла. Вдова строителя Волховской гидростанции приняла нас (я для храбрости прихватил с собой друга) более чем любезно. Она даже открыла перед нами двери в кабинет академика, сказав при этом, что после его смерти никто, кроме нее, не входил в эту комнату.
В огромном кабинете — чертежи, чертежи, чертежи. Они на длинных столах, на стульях, на стеллажах, на подоконниках. Одни в черных коленкоровых папках с надписями «Волхов», «Свирь», другие сложены в стопки, третьи лежат развернутые. И нигде ни пылинки. На треножнике с доской тоже чертеж, прикрепленный кнопками. Он не закончен. Вот раскрытая готовальня, остро заточенный карандаш, линейка, пузырек с тушью. Все как было при хозяине. Кажется, что он подойдет сейчас к треножнику, возьмет карандаш и продолжит начатую линию…
— Генрих Осипович всегда делал чертежи сам, — говорит вдова. — Не то чтобы не доверял никому, а просто очень любил это занятие, как другой любит шахматы, игру в карты. Он чертил и в тот вечер, когда к нам пришел посланец Ленина. Это было зимой восемнадцатого года. Я хорошо помню тот вечер. Мы коротали его вдвоем: я за вязанием, Генрих Осипович за черчением. В дверь постучали. Кто бы это мог быть? — подумали мы. Ведь к нам давно уже никто не хаживал. Время стояло неспокойное… Я пошла к двери. Спрашиваю: кто? Отвечают: из Москвы, из Совета Народных Комиссаров. Открываю, человек в кожаной куртке предъявляет удостоверение, подписанное Лениным… Я проводила гостя через столовую в кабинет мужа, вот сюда. Дверь из столовой была полуприкрыта, и я слышала весь разговор. Правительство, по словам посланца, интересуется, верно ли, что у профессора Графтио есть проект силовой установки на Волхове? За какой срок можно выполнить этот проект? Что для него требуется — какие средства, сколько людей? Какова предполагаемая мощность станции? Согласится ли Графтио возглавить работы? Все это было так неожиданно, что Генрих Осипович растерялся, сказал, что подумает. А когда