Сейчас, когда Ветрового слушали все хлеборобы края, его опыт, ошибки и достижения приобретали особое, общее значение, и каждый, слушая, как бы мысленно проверял и свою работу.
Груня видела, как многие в студии что-то записывают в блокноты, понимающе переглядываются и улыбаются, когда Ветровой мнется и хочет умолчать о каком-то своем упущении, а потом смущенно признается в нем. Она тоже попросила у соседа карандаш, лист бумаги и стала записывать. Завтра же она соберет звено или даже всю бригаду а расскажет обо всем, что услышала.
Уже отвечали секретари других районов, иногда подходили к микрофону председатели колхозов, звеньевые, и хотя Груня никого из них не видела, она чувствовала, как они тревожатся. Она не расслышала, когда назвали ее район, но поняла это по тому, как стремительно, по-военному поднялся у столика Новопашин. Он говорил, крутя в пальцах черную дымящуюся трубочку.
Груня привыкла видеть Новопашина всегда спокойным, уравновешенным и сейчас, слушая его полный скрытого волнения голос, сама начала волноваться, как будто вместе с ним отвечала за район перед всеми хлеборобами края. Сидевшие в студии председатели колхозов, бригадиры тоже чуть подались вперед, к микрофону, и казалось, готовы были в любое мгновение что-то подсказать секретарю райкома, если он собьется. Но Новопашин рассказывал обо всем толково и обстоятельно, называя по памяти и цифры и фамилии колхозников, и люди, радуясь его осведомленности, спокойствию и выдержке, одобрительно и ласково поглядывали на него.
— Сколько звеньевых взялись выращивать высокий урожай на больших площадях?
Новопашнн назвал цифру, и Груня удивилась: ой, сколько!
— Как растет пшеница на испытательном участке в колхозе «Рассвет»?
— Звеньевая у нас в студии, она сможет сама рассказать.
— Пригласите ее.
Новопашин махнул Груне рукой, и она, вся вспыхнув, начала торопливо пробираться к столику, с грохотом свалила по пути стул, кому-то наступила на ногу и, когда, красная и потерянная, встала перед микрофоном, еле перевела дыхание: ей казалось, что все спуталось в голове и она ничего не сможет рассказать: «Опозорюсь на весь край!»
— Здравствуйте, товарищ Васильцова! — услышала она мягкий, знакомый голос секретаря крайкома. — Ну, как ваша пшеница?
— Хлеб такой, что душа радуется! — сказала Груня и снова замерла, оглянулась, как за помощью, и увидела Краснопёрова.
Он стоял шагах в пяти от нее с напряженным, застывшим лицом, на глыбистом лбу его сверкал пот. Пойман ее взгляд, он широко улыбнулся и закивал ей: не робей, мол, давай дальше!
— Как готовитесь к страде?
— Наше правление решило проводить уборку хлеба раздельно, — сказала Груня и вдруг почувствовала себя уверенной и успокоилась: зачем волноваться, когда за ее спиной стояли большие дела и хорошие люди? — Мы заранее расставили силы так, чтобы каждое звено во время уборки работало на своем участке. Выделили людей от всех звеньев, они будут обслуживать комбайн и следить за качеством уборки. Звеньевой сам примет зерно со своего участка и по акту сдаст кладовщику. Не оставим в поле ни одного колоска, товарищ секретарь! Если комбайн не будет поспевать, вручную выкосим.
— Значит, все наготове? Ну, а как люди?
— Да хоть завтра выйдем, лишь бы хлеб поскорее поспевал!
— Много у вас в колхозе Героев будет?
— А у нас кого ни возьми, все герои! От всего сердца работают. Мы свое слово, товарищ секретарь, сдержим. За нас не беспокойтесь!
— Молодцы! Спасибо!
— И вам также!
В студии засмеялись.
— А мне-то за что? — Чувствовалось, что секретарь крайкома улыбается.
— А как же! — горячо ответила Груня. — Мы ведь все вместе за одно боремся!
…Через час радиоперекличка кончилась, и Груня с Краснопёровым выехали из района.
Над горами проступал блеклый рассвет, но когда бричка нырнула в бор и застучала по частым корневищам дороги, снова стало темно. Остро поблескивали над коридором сосен близкие звезды. Пахло хвоей и мшистой сыростью.
Тускло тлеющая цигарка изредка освещала задумчивое, с насупленными бровями лицо Краснопё-ова.
— О чем вы, Кузьма Данилыч? — тихо спросила Груня.
— О тебе думаю, — неожиданно сказал Краснопёров, а в голосе его Груня не уловила привычной, насмешливой грубоватости.
— Чего ж обо мне думать? — удивленно спросила она. — Без меня вам забот мало, что ли, или моей работой недовольны?
— Экая ты! Не о том я. — Он медленно выпустил из ноздрей дым и заговорил с какой-то необъяснимой грустью: — Чудной вы народ, молодежь… Вот знаю я тебя уже несколько лет, а ты для меня все равно всегда новый человек. Долго я гадал, отчего так получается. Может, характер у тебя такой строптивый, не знаешь, какой ты номер еще выкинешь, а сегодня вот, на перекличке, будто открылось мне что-то, и я понял тебя.