Родион уже был дома. Он ходил из угла в угол по комнате, дымя папиросой. Разговаривать с ним сегодня бесполезно: в нем еще не перебродила злобность.
Они молча поужинали, и Родион ушел в горенку, разделся, погасил свет и лег.
А Груня забралась на печь к сыну и долго сидела в размягчающем, пахнущем ржаным хлебом тепле. Но как только легла, Павлик зашевелился.
— Это ты, баб?
— Спи, это я…
Мальчик придвинулся к Груне и обнял ее прохладную шею теплой мягкой рукой.
— Ты со мной будешь спать, а?
— С тобой, не разговаривай, спи…
Она нащупала впотьмах его мягкие льняные волосы, погладила по голове, поцеловала.
— А почему папа на меня сердится, а? — тихо спросил Павлик, и Груня прижала его к себе.
— Да с чего это ты выдумал? — зашептала она, с трудом перебарывая щекотание в горле. — Вот чудак какой! Папа любит тебя, слышь?
— У него, знаешь, наверно, рана болит, а? Он ходит по избе и хмурится — зубы сожмет и терпит.
— Спи… Ты у меня умник, все примечаешь!..
Мальчик скоро задышал спокойно и глубоко. Теплое его дыхание шевелило у Груни волосы на виске.
Она устало закрыла глаза и расслабила напрягшиеся мускулы.
Груня ждала, что Родион окликнет, позовет ее, но горенка таилась обиженной тишиной.
В избе было душно, как перед грозой.
Глава пятая
В полдень протаяли далекие Алтайские горы с белыми папахами снега на вершинах, с накинутыми на плечи темно-зелеными бурками лесов. Где-то там, у подножья, в лощинке, как в распахнутом поле, пряталась родная деревня.
Сержант Матвей Русанов торопливо шагал по степной дороге, почти не чувствуя тяжести заплечного мешка, набитого разными подарками.
И хотя синели по сторонам знакомые перелески и рощицы, ему все еще не верилось, что только последние километры разлучают его с теми, к кому он стремился всей душой эти годы.
Сколько раз, лежа в прокопченной дымом землянке и слушая приглушенную накатами привычную трескотню пулеметов, он силился представить свое возвращение домой. Путь от станции до деревни давался ему сравнительно легко, но стоило подняться на крылечко родной избы и очутиться перед закрытой дверью, как воображение отказывало ему. Он начинал так волноваться, что уже не в силах был перешагнуть через порожек сеней.
В такие минуты Матвей терялся и, чтобы избавиться от тягостных мыслей, вынимал из кармана гимнастерки помятое, стертое на сгибах письмо и бережно разглаживал его на коленях. И, перечитывая чуть не в сотый раз, будто медленно хмелел.
«Лети мое письмо, извивайся, никому в руки не давайся! А дайся тому, кто рад сердцу моему!
Добрый день, веселая минута, здравствуй, дорогой Матвей Харитонович!
В первых строках моего письма сообщаю вам, что все детишки ваши и отец Харитон Иванович живы и здоровы, того и вам желают.
Пишет это письмо известная вам Фрося. Шлю от себя низкий поклон и пожелание здоровья.
А теперь я расскажу вам про свою жизнь. Я по-прежнему работаю в колхозе дояркой. С весны, может, уйду в полевую бригаду. Жду, когда вернется с курсов Груня Васильцова. Интересно, что она мне присоветует. Самоё меня что-то больше к земле тянет.
Собирали мы с Васильцовой подарки для фронта, то есть для вас. Насбирали целых четыре воза. Если случаем в вашу часть придут, так вы поищите хорошенько, может, свои валенки опознаете, ладные такие чесанки из чистого козьего пуху. Народ насчет подарков оказался сознательный — дают все, не жалеют. Мы-то уж тут как-нибудь, а вам надо в тепле быть. Смерзнешь, так много не навоюешь.
Побывали мы с Груней и в вашей избе. Поглядела я на ваших детишек, и сердце у меня кровью изошло — вроде сироты стали, — никакого за ними досмотру нету. А с дедушки что взять — известно, старый, не под силу ему с ними ладить. Прибрала у них в избе, меньших выкупала. Провозилась с ними до поздней ночи и ночевать осталась.
После того еще несколько раз навешала, думала, гадала и под конец решилась и пишу вам о том письмо.
Если вы, Матвей Харитонович, не против, то я выхожу за вас замуж и перехожу жить в вашу избу. Отвечайте мне скорее, согласны или нет считать меня законной женой и матерью. А то, может, за это время вы раздумали и другую себе подыскали? Если же по-прежнему сердце ваше ко мне лежит, знайте, что детишек ваших ни за что не брошу и отца, что бы ни случилось. Так что сердцем о них не болейте, помните обо всех нас и берегитесь.