Матвей оторвал руки от наличника, и вдруг жгучее нетерпение подхлестнуло его. Он прошел широким двором и, взбежав на крылечко, постучал.
Скрипнула избяная дверь, в сенях зашлепали босые ноги.
— Кто тут?
Матвей скорее догадался, чем узнал по голосу, что это Микеша, его младшенький.
— Отчиняй, свои…
— А ты сказывай, кто, а то я мамку позову…
Матвей насколько мгновений стоял в темноте и улыбался, потом прижался к двери и зашептал:
— Никого не надо звать, сынок… Это я, тятька твой, пришел… Открывай!
— Тятька? — спокойно переспросил мальчик и немного помолчал, точно в раздумье, затем тоже прильнул к двери и тихо спросил: — А у тебя борода есть?
— Какая борода? — сбитый с толку, забормотал Матвей. — Нету… Зачем она тебе? — И его словно осенило. — У меня усы гвардейские есть, сынок! А бороду, если надо, отрастим! Не велика забота… Да не мучай меня, открывай скорее!
Но в сени уже кто-то вышел другой, и Матвей задохнулся, услышав мягкий, полный вкрадчивой нежности Фросин голос:
— Ты чего тут застрял, Микеша?
— А там, мам, тятька пришел…
— Какой тятька? Чего ты выдумываешь? — В голосе ее просочились радостная тревожность.
— Да наш, нам, тятька!.. Только не с бородой, а с усами!
Повисла звенящая тишина.
— Тут правда есть кто ай нет?
— Фрося… — не то простонал, не то промычал Матвей, и пока она стучала щеколдой, оранжевые круги плыли у него перед глазами, а он, шаря руками по груди, все шептал: — Фрося!.. Родненькая!.. Кровиночка! Фрося!..
Дверь в сени распахнулась. Ничего не видя перед собой, Матвей шагнул в светлый провал, протягивая руки.
— Фрося!
Она отшатнулась от него и стояла, как неживая, прижимая к груди кулаки.
— Да чего ты, родная?
— Сробела, — выдохнула она и вдруг, тихо охнув, склонилась головой к нему на грудь.
— Не надо!.. Не надо!.. Родная моя! — Он стоял, гладя ее трясущиеся плечи, не замечая, как суетятся около него ребятишки, отец.
— Да чего ж вы в сенях, идите в избу! — кричал Харитон. — Ах, господи! Будто чуяло сердце — чиню бредень… Вот, думаю, и стукнет сейчас в дверь. Ну, скажи на милость! Да раздевай его, Ефросинья!..
Облепленный детишками, Матвей вошел в избу и попал в объятия прослезившегося отца.
— Вот и дождались! Вот и дождались!.. — бормотал старик, смахивая ладошкой с темных щек слезы.
Фрося оторвалась от Матвея и уже бегала по избе, хлопотала около печки, у стола.
Затуманенными глазами следил Матвей за каждым движением ее гибкого, статного тела. Золотой короной сняли на ее голове сложенные кругами косы, лицо тревожил неровный румянец: кровь то прихлынет к щекам, то отольет. Он не мог оторвать глаз от ее полных, облитых золотистым загаром рук, от сверкающих чистыми каплями воды сережек в розовых мочках ушей, от смуглой открытой шеи, ласкал каждую черточку ее лица и не мог наглядеться.
Сбросив шинель, он сидел, окруженный детишками, и глаза его пьянели от света, тепла, ласково разлившегося в груди.
— Вот оседлали тятьку! — Харитон качал головой. — Слезайте с колен-то!.. Сморился, поди, устал!
— Ничего, тятя, пускай сидят, — разморенный нежностью, отвечал Матвей и все прижимал детишек по очереди к груди. — Кровные мои!
Он гладил русую голову старшего сына, немного смущенного непривычной лаской, перебирал косички дочери. Но, ревниво отстраняя всех, лез под ладонь крутолобый, с искристыми черными глазами на розовом лице Микеша.
Словно длился нескончаемый сладостный сон — хоть три кулаками глаза, дергай себя за белесый, поседевший чуб, чтобы убедиться, что все это происходят наяву!
А Фрося бегала по избе, и от непонятной робости все замирало у нее внутри.
— Да хватит тебе хлопотать!.. Иди сюда, посиди рядышком, успеешь!.. — просил Матвей.
— Сейчас, сейчас!.. — боясь встретиться с его глазами, бормотала она. — Вот я толечко!..
Она сама выдумывала для себя новое дело и, словно вспомнив о чем-то, выскакивала в сели. Прихлопнув за собой дверь, она стояла в темноте, трогая горящие щеки. У нее кружилась голова, слабели ноги…
— Ой, как же я буду? Как же? — шептала она. Немного придя в себя, она брала для заделья пустую кринку и возвращалась в избу.
Здесь все было по-прежнему — суетился у стола Харитон, смеялись дети, неотступно следили за ней задымленные нежностью глаза Матвея. Он роздал подарки детишкам, отцу, потом подошел к ней — она стояла, опять внутренне замерев, и обмотал ее бессильно опушенные руки голубым, легким, как пена, шарфом, поставил у ног черные туфельки.