— Только не при вас. Когда вы уедете в Москву — я потренируюсь.
— Но тогда при мне вы на это так и не решитесь.
— Я постараюсь. Главное как-то начать.
— Начните письменно, — посоветовала Ольга, — обычно это проще.
— Вы… позволите мне вам написать?
Нейдгард задумалась. Сама не заметила, что посоветовала именно это — написать письмо. Но разве в переписках есть что-то предосудительное, если они не содержат фривольностей?
— Напишите, — разрешила она.
— Только я никогда не писал таких писем.
— Таких? — подчеркнула Ольга.
— Я имею в виду… — Столыпин растерялся, не зная, что именно он имел в виду. Точнее, зная, но боясь произнести.
— Да, что вы имеете в виду?
— Любовных, — быстро вышептал он, словно испугавшись звука своего голоса. Ольга Борисовна неожиданно посерьёзнела и нахмурила брови:
— А вы такого мне и не пишите.
— Простите, я…
— Мы с вами не обручены, Пётр Аркадьевич, и я ещё ничего вам не обещала.
Он понял, что переступил черту, и захотел умереть на месте. Достигнутое так изящно и не спланированно хорошее общее настроение испарилось. Куда он полез? Осмелел! Про любовь заговорил, хотя кто же опошляет любовь внебрачными разговорами? Дурак!
— Ольга Борисовна, даю вам слово, что письмо будет исключительно дружеское.
— Хорошо, — кивнула она и посмотрела на облака над головой, виднеющиеся сквозь паутину тонких ветвей, — мне пора, Пётр Аркадьевич.
— Так быстро? — они развернулись и пошли по аллее обратно. — Как жаль.
Петя проводил её до дворца, от которого они не успели далеко уйти и, оставшись в одиночестве, не сразу решился покинуть двор. Теперь они вряд ли увидятся скоро. Возможно, их следующая встреча будет летом. Если будет, ведь на начало лета Столыпин твёрдо запланировал отъезд на Кавказ. И только исход дуэли определит, увидятся они с Ольгой снова или нет. «Может, стоило ей сказать? — подумал Пётр. — Сказать, что я отомщу за Михаила и буду стреляться с Шаховским. Нет, что бы это дало? Она бы посчитала слова хвастовством, требованием внимания. А я ничего этого не хочу». Стиснув кулаки, Столыпин ощутил привычную боль в правой, не выдерживающей долгого напряжения. Судьба его должна была вскоре решиться, и он был к этому готов, несмотря ни на что.
Глава VI
Выйдя из аудитории, Пётр выдохнул с чувством человека, исполнившего свой долг. Последний экзамен был сдан, и матрикул[1] заполнился всеми необходимыми отметками.
— Столыпин! — окликнул его однокурсник и, догнав, повис на плече. — Ну что? Что поставил?
— Пятёрку, — без хвастовства, спокойно ответил Пётр.
— Ну даёшь! Василий Васильевич такую скуку преподаёт, а ты и тут преуспел!
— Предмет полезный, отчего было не вникнуть?
— Сдал! Сдал! — радостно раздался крик выскочившего из-за стеклянной двери студента, и Столыпин едва успел сдвинуться левее. В тот же момент позади обрушилось предупреждение:
— Посторонись!
И теперь уже Пётр с однокурсником подались в разные стороны, пропуская несущегося на велосипеде юношу. Коридор бывшего здания Двенадцати коллегий, разместивший в себе университет, тянулся на полверсты, и позволял учащимся устраивать по нему то догонялки, то вот такие проезды. «Когда-нибудь кто-нибудь проскачет здесь на коне» — подумал Столыпин.
— Что, если отметить окончание наших мучений? — предложил однокурсник. Пётр никак не мог вспомнить, как его звали. За два года в университете близкими друзьями обзавестись не удалось. Впрочем, он и не стремился. С кем-то общался, но довольно поверхностно, со многими здоровался, обсуждал предметы, а вот так, чтобы найти человека с общими интересами, делиться всем по душам — такого не было. Да и зачем, когда есть брат? С Сашей они по вечерам говорят обо всём, о наболевшем и кажущемся важным. Студенты же, пытавшиеся втянуть Петра в свои кружки, приобщить к какой-то активной деятельности, не нашли в нём отклика и желания погрузиться в те вопросы, что они разбирали с жаром, поотстовали, переключившись на поиск других, более податливых и менее убеждённых… в чём? Столыпин в некотором роде оставался для многих загадкой. Ничего не утверждавший, ни к чему не призывавший, никого не агитирующий, он всё время был твёрд в какой-то своей позиции, с которой шёл по жизни, не отклоняясь ни на шаг. В чём эта позиция заключалась, пожалуй, не знал и сам Пётр — не мог бы сформулировать, но интуитивно всегда для себя чувствовал, куда надо двигаться, а от чего держаться подальше. Именно эта внутренняя сила воли, должно быть, всё равно притягивала к нему. Иные советовались с ним по учёбе или подходили с какой-нибудь проблемой: «Рассуди!». Многие на факультете считали Столыпина неким мерилом справедливой бесстрастности, любили поговорить с ним об идеалах.