— А когда ты ехал стреляться, тебе в голову не приходило, что за всяким поступком идут последствия? — на укор Петя ниже повесил голову, но генерал смилостивился: — Найдём. Если надобно будет — найдём.
— Вот, пожалуйте! — раскрылась опять дверь, и вошли Марфа с девушкой-помощницей, неся супницу, тарелки, хлеб. — Грибная селяночка! И сметанка к ней, и эти… ягоды крымские, невкусные.
— Маслины, — подсказал Саша механически, хотя знал, что всё равно Марфа не запомнит. А сам помнил о другом: — Кстати, Петя, тебе письмо доставили.
— От кого? — стараясь пока отвлечься от дум о грядущем, полюбопытствовал он.
— Не знаю, конверт не был подписан, сейчас принесу! — Александр выскочил в соседние комнаты, в домашнюю библиотеку, где на секретере складировалась неразобранная корреспонденция. С переездом вышедшей замуж сестры там наметился бардак. Мужчины без женской руки в доме сохранять уют и порядок не умели. Но Саша откопал нужное послание и вернулся: — Вот, держи.
Петя взял чистую, без подписи, оболочку, внутри которой прощупывался лист. Столыпины расселись вокруг стола и, пока прислуга накладывала еду по тарелкам, Пётр вскрыл письмо, никогда не откладывая на потом никаких дел. Его глаза побежали по незнакомому почерку: «Петя! Как видишь, я подаю тебе пример первой, считая, что мы всё-таки договорились на дружеской ноте. А если так, то весьма странно, что ты не сдерживаешь слова и не пишешь. Однако я предположу, что у тебя есть некие неотложные дела…».
Прочтя абзац, Пётр остановился, ничего не понимая. Он не сразу отметил единственное слово, указывающее на некоторую особенность отправителя. Одно прилагательное «первой». Письмо написано девушкой. Сразу же пришла на ум Екатерина, пытавшаяся сблизиться с ним непозволительным образом, но что-то говорило, что у неё не может быть такого изящного почерка. Кому он вообще давал какое-либо слово? Петя продолжил чтение: «Я буду снисходительной, учитывая возраст. Я старше, а, значит, имею некоторые преимущества, в том числе — могу учить младших. Конечно, трудно предположить, что ты не умеешь вести переписки и писать длинные письма, но кто знает? Ты много учишься и тебе хватает конспектов, чтобы потом глаза уже не смотрели на перо и чернила».
В душу стало закрадываться подозрение, в которое с трудом верилось. Старше? Обещал написать письмо. Нет, не может быть. Неужели? Глаза спешно вернулись к листку: «А я пишу письма часто, и у меня выработалась привычка писать одно-два письма в день. Двор ведь часто переезжает, вот и приходится продолжать общение на расстоянии…». Пётр не выдержал и посмотрел в конец листка. «О. Нейдгард». О! Ольга! О боже! Она! Оля! Она написала ему! Переполненный эмоциями, молодой человек резко встал, ударившись ногами о стол, так что на нём задребезжала посуда.
— Что такое? — замер с ложкой Аркадий Дмитриевич.
— Нет, ничего… — выбираясь из-за стола, чувствуя, как дрожит в трясущихся пальцах листок, помотал головой Петя.
— Куда ты? Ведь остынет ужин!
— Случилось что? — спросил Саша.
— Нет, — удаляясь из зала, ответил старший брат, — всё в порядке! Просто надо сосредоточиться на письме… я вернусь!
Закрывшись в библиотеке, он упал в кресло и, пытаясь почувствовать через страницу аромат духов Ольги Нейдгард, вернулся к чтению. Надо же, стрелять было не страшно, на дуэли не волновался, а вот несколько строк от неё — и он не владеет своим телом, голова кружится и сердце бьётся, как бешенное.
«…Сейчас мы вновь отправляемся в дорогу. Покидаем Москву, чтобы вернуться в Петербург, точнее — на лето Их Императорские Величества будут в Гатчине. О, что это были за чудесные торжества в честь коронации!». Далее Ольга перешла на самый большой абзац с описаниями: въезд золоченых царских карет и двигавшихся за ними открытых фаэтонов придворных, растянувшийся на несколько вёрст, плюмажи гусар, белый конь под императором, звонящие по всей Москве колокола («У меня до сих пор в ушах стоит звон»), три с половиной тысячи лампочек Эдисона, осветивших вечером стены и башни Кремля. Петя читал и живо представлял все эти картины, будто видел их глазами Ольги. Он бы вечно читал её впечатления и описания далёкого от него великосветского мира балов, церемоний и роскоши, привычных фрейлине Нейдгард, но письмо подошло к концу: «Главным образом я всё же написала потому, что мне подумалось: не слишком ли резко и грубо я тебе ответила при последнем разговоре? Я не хотела тебя задеть, и если невольно сделала это, то прошу прощения! Теперь ты видишь, что я по-прежнему твой друг, и ты можешь смело писать мне». И ниже шла та самая драгоценная подпись.
Пётр поднёс листок к губам, его касались руки Ольги, она держала его, смотрела на него и, сочиняя текст письма, невольно думала о нём — о Пете. Она вспомнила о нём, не забыла их разговор и… не понимала, почему он не пишет⁈ «Господи, как понять девушек?» — взмолился про себя Столыпин, уверенный, что Оля ему однозначно дала понять, что поговорила о переписке из вежливости, и вовсе её не хотела.
Спрятав листок за пазуху — к сердцу, Пётр вернулся к ужинающим мужчинам.
— Отец.
— Да? — посмотрел тот на сына, вновь усаживающегося напротив.
— А у тебя есть какие-нибудь знакомства в министерствах?
— Можно поискать, а что такое?
— Мне нужно устроиться на службу.
Аркадий Дмитриевич переглянулся с Сашей, тоже мало что понимающим, и сказал Пете:
— Ты же ещё учишься.
— Да, но мне нужно обзавестись деньгами.
— Тебе не хватает на что-то? — брови генерала опустились. — Это письмо от того, кому ты задолжал? Ты промотался?
Задав эти вопросы, Аркадий Дмитриевич сам в них не поверил, зная сына.
— Нет, мне просто нужны свои деньги. Содержать семью.
— Мы разве бедствуем?
— Нет. Свою семью, — на этот раз Петя не смутился признания, — я собираюсь жениться на Ольге Борисовне и, во-первых, я не хочу, чтобы она допускала малейшую мысль, что меня волнует её приданное. А во-вторых, я хочу обеспечить её на достойном уровне и, чем раньше я возьмусь за карьеру, тем большего добьюсь.
Никогда прежде генерал не слышал такой решительности в Петре, но, видя, насколько безапелляционно он настроен, Аркадий Дмитриевич ощутил отцовскую гордость. Нет, что бы там ни говорила Наталья Михайловна, а сыновей он воспитать сумел!
Глава Х
Идя по анфиладе Гатчинского дворца с Прасковьей Уваровой, Ольга вдруг увидела впереди брата и, удивляясь, сначала не поверила своим глазам:
— Дима!
Тот обернулся. Тёмный мундир Преображенского полка, с красной отделкой и золотыми петлицами сидел на нём прекрасно.
— Оля!
— Иди, я догоню тебя, — шепнула она Прасковье и подошла к Дмитрию, — какими судьбами?
— Пётр Александрович[1] тасует, — улыбнулся молодой человек, — собирается по осени опять что-то поменять, говорят, что сделать службу в конвойной роте сменной, временной, а то ему не нравится, что офицеры строевую службу забывают. Вот я и попал под расклад.
— Что ж, Петру Александровичу виднее.
— А что это ты прохлаждаешься без дела? — подразнил Дмитрий сестру.
— Вздохнула впервые за долгое время! Её величество Мария Фёдоровна сегодня с княжной Ольгой[2], она в такие моменты меня чаще отпускает, а то как воскликнет «Оля!», и я не понимаю, я ей нужна или княжна шалит. Один раз оконфузилась, подумала, что она обо мне говорила, а она — о дочери. Но, к счастью, всё чаще вместо имени нашу милую маленькую княжну зовут «Бэби». Ей это жутко идёт, она и впрямь Бэби!