— Папа, к тебе один из твоих студентов — некий Столыпин.
Из другой комнаты выглянула супруга Бекетова, Елизавета Григорьевна, с которой Петя был мельком знаком. Они поздоровались. Тут уже появился Андрей Николаевич.
— О, Петя! Надо же! Не ожидал, не ожидал! Ты отчего из отпуска так рано?
— Личные обстоятельства вынудили меня. Простите, что так поздно…
— Ничего, проходи, идём в кабинет. Катюша, — сказал он дочери, что открыла дверь, — чайку ли не сделаешь нам?
— Хорошо.
Проходя в кабинет, Столыпин увидел в зале ещё трёх девушек, довольно молодых — все читали книги, кто на кресле, кто на диване, и стояла загадочная, уважительная тишина. Её казалось невежливым нарушить.
— Что это у вас, Андрей Николаевич, — прошептал Петя, — Бестужевские курсы прямо на дому?
Профессор улыбнулся, указав на стул гостю. Стол у него был завален чем только можно: гербариями под стеклом, разрозненными бумагами, книгами, рисунками цветов, трав и грибов, карандашами и перьями.
— Это дочери мои, любительницы чтения — хлебом не корми!
— Они все живут с вами? — Петра это удивило, поскольку они совсем не выглядели девочками, а давно вошли в брачный возраст.
— Да, теперь все, — Андрей Николаевич подгрёб беспорядок на одну сторону, предвещая появление двух чашек чая, — Сашуля моя ушла от мужа, а куда ж ещё, как не к отцу? — за стеной визгнул ребёнок. Бекетов поднял палец. — Вон, слышишь? Сынишка её, внучок мой[2].
Пете вдруг, ни с того ни с сего, впервые с прошлого лета, вспомнилась Вера Фирсанова и её маленькая дочка Зоя. Как незавидна участь многих женщин!
— А что… муж поднимал руку на вашу дочь?
— Нет! Что ты, он для этого слишком интеллигентен.
— Пил? — Бекетов покачал головой. — Изменил ей⁈ — ужаснулся Столыпин, считавший измену тем же самым, что предательство. Она бесчестит того, кто до неё опускается.
— Нет-нет, ничего такого! — отмахнулся профессор. — Характерами не сошлись. Сашуля говорит, невозможно с ним жить: нуден и пунктуалист до дрожи! И то ему не так, и сё…
Столыпин сдержался от дальнейших вопросов, испугавшись, что узнанное возмутит его до глубины души. Одно дело, когда муж тиран — скуп и жаден, так что жене не позволяет ни платьев купить, ни выйти куда-нибудь, или жесток и осмеливается насильничать, или транжира и пропойца, оставляющий семью без рубля, но другое — когда у человека сложный или требовательный характер. Разве это грех? Преступление? О чём же девушка думала, когда шла замуж? Совсем не знала, с кем связывает свою жизнь? Зная Андрея Николаевича, Петя не сомневался, что это был добровольный брак без принуждения, а, стало быть, толкала к замужеству любовь — за что-то же она полюбила? И что же могло не нравиться мужу-пунктуалисту? Неубранный дом? Неопрятная жена? Не приготовленный обед? Конечно, вернуться к отцу, под его опеку, под крыло маменьки, которая накормит и всё сделает, а самой лежать, читая книжки, в удобной позе на диване — это совсем не то, что жить семейной жизнью, нести за неё ответственность, обо многом заботиться и предусматривать ежедневно десятки вещей. «До чего же доходят нравы! — по-стариковски вознегодовал Столыпин. — Что люди не пытаются понять друг друга и сохранить ценнейший дар — семью, особенно когда в ней уже появился ребёнок! Всё ломают, от всего бегут, и чего ради? Знаний? Каких-то умных фраз из книг? Ладно бы в шестнадцать-семнадцать лет зачитываться какими-то романчиками или трудами философов и о чём-то мечтать, но потом? Когда же взрослеть, боже мой, принимаясь за жизнь практическую?». На этой мысли его совершенно твёрдо озарило: университет ничего не значит по сравнению со свадьбой. Отказали — и чёрт с ними! Ольга Нейдгард его будущее, а не профессорская кафедра.
И тут пришла на ум ещё одна, крамольная мысль: «А что, если после свадьбы Оля окажется вот такой женой? Я прийду домой со службы, а она лежит и книжки читает, и так день за днём. И дела ей до меня нет, а мои просьбы заняться домом и детьми ей по боку, она только злится и огрызается, говорит, что я нудный и невыносимый!». Столыпин чуть не тряхнул головой, отгоняя это видение. Нет, Оля такой не была и быть не могла. Но неужели существует что-то, что разочаровало бы его в ней? «Нет, не существует, — заключил он, — потому что я её достаточно узнал, и готов поклясться, что наводить уют в доме ей будет куда интересней, чем вычитывать затейливые фразочки у какого-нибудь Дарвина или Локка!».
В кабинет вошла Екатерина Андреевна с двумя чашками. Поставила их мужчинам и вышла. Столыпин не хотел спорить с любимым преподавателем, ссориться с ним, сообщая свои соображения, а потому только улыбнулся:
— Я не знал, что у вас четыре дочери. Теперь ясно, отчего вы так ратуете за женское образование.
Бекетов тоже улыбнулся:
— Да, не подарила мне Елизавета Григорьевна мальчика, но ведь и дочерям надо свою жизнь устраивать как-то, и ладно я — помогу своим, чем смогу, а у кого-то ведь нет никаких возможностей и бедные девушки обречены сами о себе заботиться. А как, если им не позволяют обзавестись достойной профессией? Выучиться, как мы, на медика, физика, математика. Им ведь тоже всё интересно, и умом они ничуть не хуже нас, так же могут трудиться и делать открытия.
«Не хуже, — подумал Петя, — но они другие, а если заниматься они будут тем же трудом, что и мы — не огрубеют ли? Не потеряют свою женственность? Их ум другой — не книжный, а естественный. Это нам, мужчинам, приходится изучать что-то, чтобы полезными быть и пригодными, а женщины? Они рождаются совершенными созданиями, и лишь дурное можно сделать, обмужичивая их».
— Но что-то я забыл спросить, — опомнился Андрей Николаевич, — ты ведь по делу какому-то явился? Что случилось?
Петя рассказал ему, напомнив, что Андреевский вроде как должен был обсуждать с ним прошение.
— Ах, да-да, — покивал Бекетов, — женитьба… Я предлагал Ивану Ефимовичу подать в министерство прошение твоё, но он отказался. Что я могу поделать? Я не ректор более.
— И мне жаль этого. Иван Ефимович в любовь как будто не верит. Неужели нельзя сделать исключения?
— Исключения, Петя, повсеместно только для людей исключительных. Вот, Дмитрию Ивановичу его величество простил выходку, говорят, так и сказал: «Менделеев у меня один»[3]. Сначала надо достигнуть чего-нибудь, а потом уже своё гнуть. Это не моё мнение, я считаю, что человек всегда заслуживает сочувствия, но таковы условия, с которыми приходится считаться.
— Значит, с учёбой мне придётся распрощаться, — вздохнул Столыпин.
— Неужто окончательно решил?
— Невеста моя, наверное, уже дату для свадьбы подходящую подыскивает, я не отступлю.
Бекетов задумался, механически поперекладовав шуршащие на столе бумаги.
— Зачем же прощаться с учёбой? — сказал он. — Ты можешь проститься только со студенчеством, но не университетом и знаниями.
— Что вы имеете в виду? — насторожился Петя.
— Ты можешь записаться в вольные слушатели. Ими могут быть и женатые, и холостые — какие угодно. Только по большей части тебе придётся самостоятельно заниматься.
— К этому я готов!
— Как вольному слушателю тебе придётся самостоятельно писать научную работу, и для доступа к экзаменам предоставить её в готовом виде. Сможешь?
— А вы позволите обращаться к вам за советом?
— Конечно! К тому же, ты и дальше сможешь встречаться с моими студентами, заниматься с ними совместно где-нибудь в библиотеке или по домам, приходить в наше Общество естествоиспытателей.