— Тогда я решительно согласен! — надежда вернулась. Столыпину уже не было так грустно представлять, как он подаёт прошение об увольнении. Ведь можно будет позже добиться того же, к чему стремился, но другим путём.
— Да, только вот что, — вспомнил Андрей Николаевич, — вольный слушатель должен иметь какой-то род занятий. Ты же сможешь получить какую-нибудь должность?
Получался замкнутый круг. Студента без диплома (и, что важнее — хороших связей) пока что не брали ни в какое министерство, а в вольные слушатели не брали без приписки к какой-нибудь службе. И что же ему оставалось делать?
Петя задержался в Санкт-Петербурге. Сходил опять на Фонтанку, к Чернышёву мосту[4]. Мест по-прежнему не было. Хлебосольно накормили «завтраками»: мол, грядёт объединение почтового и телеграфного ведомств по осени, может, там что-то появится.
Столыпин пошёл на набережную Мойки, в Министерство государственных имуществ. И там ему ничем не смогли помочь. Он писал письма, обивал пороги, обращался, кружил по столице, но упорные его старания не увенчались успехом и, со скверной на душе и в разочаровании, он сел на поезд до Москвы, чтобы прибыть к Нейдгардам и всё им рассказать.
Подходя к Арбатской улице, в конце которой стоял их каменный двухэтажный особняк, Петя на минуту остановился. Площадь, заставленная извозчиками, шумела и гудела: свист, щёлканье семечек, бородатые лица, а за всем этим — таверна «Прага» со сновавшим в неё и из неё людом. Мимолётная тоска овладела Столыпиным, но не сожаление об упущенной прошлым летом возможности, а тоска по себе тому — прошлогоднему, которому всё казалось легче, и безрассудные поступки совершались (поездка на Кавказ!), и мечты были наивнее, проще. Добиться Оли — и всё! А оказалось не всё. И что он даст ей, такой вот жених, не богат и не слишком высокороден? Ещё, оказывается, и не удачлив в карьере — ничего у него не ладится!
Задребезжали колёса, и народ как будто стал сторониться чего-то. Петя обернулся, видя несущуюся тройку, но какой — то ступор напал на него, и чудом его не коснулась она, затормозившая поблизости. На козлах, к его изумлению, сидела женщина. Девушка. И он узнал её.
— Вера Ивановна, голубушка! — подбежали к ней мигом какие-то мещанского вида персоналии. — Что же вы себя не бережёте! Смотреть страшно, как угорело коней ведёте! Вера Ивановна, уж вы осторожнее…
Столыпин стоял в стороне и смотрел на неё, совершенно не утратившую своей свежести и красоты, но ставшую как будто ещё более уверенной, дерзкой, жёсткой. Он не желал быть замеченным и не подошёл бы к ней, но Фирсанова-Воронина, выбираясь из повозки, сама наткнулась на него глазами. Замерла на секунду и, не принимая помощи в виде протянутых рук, спустилась на землю и приблизилась к Столыпину.
— Здравствуй, Пётр Аркадьевич, — улыбнулась она, и в этом вежливом официальном приветствии выговорилось всё, что было в её душе: «Я помню. Я не забыла. Но это неважно, правда? Мы можем быть друзьями».
— Здравствуйте, Вера Ивановна, — приподнял он студенческую фуражку и надвинул обратно.
— Тебе идёт, — указала она на неё взглядом, — военный мундир пошёл бы ещё более.
— Боюсь, его мне носить не придётся.
— Оно может и к лучшему. Как поживаешь, Пётр Аркадьевич?
— Благодарю, сносно. Как вы, Вера Ивановна?
— Всё хорошо. Сытею, богатею, — посмеялась она и, опуская глаза к его руке, спросила: — Женился?
— Собираюсь.
— Уж год прошёл! — звонче зазвучал её смех. — Так долго собираться — и рассобираться можно!
— Не по моей вине всё затянулось. То одно, то другое…
Воронина оглядела его и очередным вопросом попала в уязвимое место:
— Ты ведь студент, тебе разрешили жениться?
Что тут было сказать? Врать? Не для чего.
— Нет. Не разрешили. Буду увольняться.
В лице Веры Ивановны не было злорадства, она проникновенно и с пониманием нахмурила брови:
— Войдём в таверну? Расскажешь.
— Благодарю, но… — он бросил взгляд вдоль улицы. Оставалось всего-ничего до Оли. Не хватало, чтоб увидели его с женщиной и разнесли сплетни. Впрочем, кому бы? В Москве он мало с кем знаком. — Рассказывать нечего. Писал прошение — отказали. Уволюсь из университета и найду себе место в каком-нибудь департаменте. Уже искал, но пока ничего не выходит.
— Отчего же? Вроде умён, старателен, честен.
— Да, но без протекции и… — Столыпин пожал плечами. — Лакействовать не умею, Вера Ивановна. Не гибок.
— Это я помню, — улыбнулась она, — видно, слишком честен и умён, а перед начальством, знаешь ли, блистать разумением опасно. Ему нужно подсказывать, чтоб оно думало, будто само всё решило.
— Хотелось бы изменить это устройство, чтоб не приходилось ум прятать, а пользоваться им можно было смело. Пока оно так лишь в науке, но из неё я ухожу.
— Дон Кихот хочет бороться с ветряными мельницами, — покачала головой Воронина. Не осуждающе, скорее с жалостью. — Ты, Пётр Аркадьевич, может ещё хочешь взяточничество и пьянство победить?
— Я бы попытался, — улыбнулся он.
— Береги себя, против таких всегда соберётся никчёмная свора, не желающая лишаться своих вольностей и не умеющая превозмогать свои слабости, — видя, что ждавшие её нетерпеливо пытаются прислушиваться к беседе и смотрят, когда же она войдёт в «Прагу», лесопромышленница и держательница доходных домов попрощалась.
Петя побрёл дальше, к Нейдгардам.
Борис Александрович выслушал будущего зятя и предложил ему помочь найти место здесь — в Москве. Зачем непременно нужен Петербург? Но Петя был уверен, что Оля заскучает в этом хоть и большом, но узко мыслящем городе. Всё здесь пахло стариной и, по сравнению со столицей, тут думали иначе, сюда мода приходила запоздало и развлечения казались мельче, скуднее. Да и Столыпин всё же хочет попытаться доучиться вольным слушателем у лучших профессоров империи, ему Москва ни к чему.
Когда они остались с Олей вдвоём (в соседней комнате с открытой дверью находилась Мария Александровна с Анютой), Петя набрался смелости и сказал:
— Я оставлял за тобою право расторгнуть помолвку. Если ты хочешь — сейчас подходящий момент, — она впилась в него испуганными глазами, но он продолжил, — выходить замуж за человека, который собой ничего не будет представлять, у которого неопределённое будущее, не нужно. Кем я в лучшем случае стану, если ничего не изменится? Провинциальным помещиком? Не для этого ты покидала двор. Ты заслуживаешь большего, Оля.
— Что же ты говоришь такое? — не выдержав, стукнула она Петю по плечу. — Я переборола свой страх перед замужеством, а ты его подхватил?
— Закон физики, — с грустной иронией заметил Столыпин, — ничто не берётся из ниоткуда и не уходит в никуда.
— И ты позволишь мне выйти за другого? — напомнила она ему конечный итог того, что происходит с девушками, если один молодой человек отказывается на них жениться.
— Что⁈ Нет!
— А что же я, по-твоему, должна сделать? Уйти в монастырь оттого, что тебе пока что не нашлось служебное место?
— Я не знаю, Оленька, я… Мне неудобно перед тобой, твоими родителями, самим собой…
Она впервые видела его таким — мятущимся, неуверенным. Не сломленным, но ослабевшим. Петя всегда был горой, точнее — тараном, упорно движущимся к цели. Когда впервые его увидела, ещё будучи невестой Михаила, Ольга подумала, что фамилия их подходит младшему куда больше, чем Мише, потому что «Столыпин» у неё ассоциировалось со словом «столп» — высокой несущей опорой, на которой держатся своды. На Пете, казалось, могло держаться всё — хоть шар земной, и то бы выдюжил, но нет ни одного человека с бесконечным запасом сил, и в этот момент Оля поняла, что сейчас должны быть забыты её капризы. Сейчас она должна поддержать его, вернуть ему уверенность. Иногда и опору требуется подпереть.