— Ангел мой, если мужчине что-то нужно от женщины, то корсет — последний предмет гардероба, который как-то помешает, зачем его вообще трогать?
— Развратник! — прихлопнула его по груди девушка. — Может, и мне тогда в нём остаться?
— Ещё чего! — взяв ласково за плечи, Столыпин опять отвернул её от себя. — Что ж я, с алгебраическими задачами справлялся, Менделееву на отлично экзамен сдавал, а тут с какими-то шнурками не справлюсь?
— В некоторых вещах вы, мужчины, как дети! Там, где всё просто, вы ищете трудностей! Не затяни ещё туже, чтобы не пришлось разрезать! — предупредила Оля, на что Петя вдруг засмеялся: — Что?
— Представляешь лица твоих папá и мамá, если я выбегу отсюда с криками: «Подайте нож!».
Девушку тоже разобрал смех от этой картины:
— Папá скажет: «Я так и знал, что она любого доведёт, даже святого!».
— Скорее подумают, что я душевнобольной, прятавший долго свой диагноз.
— Нет, они тебя любят и знают, что ты во всех отношениях положительный. А вот мой характер…
— У тебя чудесный характер, Оленька.
— Ты единственный, кто так говорит.
— Конечно, иначе ты бы не вышла за меня! — корсет ослаб, и Ольга почувствовала, что может спокойно вдыхать. Потянув его и снимая, она развернулась к Пете:
— Так ты вот такой коварный?
— Но ты уже никуда не денешься, Ольга Борисовна Столыпина, — просиял он и, наклонившись, поцеловал, взяв её лицо в ладони. Её губы разъезжались в улыбке, не давая им как следует слиться в разгорающейся страсти, которую она чувствовала не только в Пете, но которая пробуждалась и в ней. Интерес, притяжение, жажда продолжения.
Они обнялись, и Оля услышала шорох в его внутреннем кармане.
— Что там у тебя?
Столыпин вынул содержимое:
— Всё то же самое — твоё первое письмо.
Оля забрала листок из его пальцев и отложила на прикроватный столик.
— Можешь переставать носить его. Я напишу тебе кое-что получше.
— Жаль, что тебя саму, мою маленькую, нельзя всегда носить с собой у сердца, — расцеловал он её руки.
— Я теперь и так всегда буду с тобой.
Когда Петя снял, следом за мундиром, рубашку, она увидела шрам над его правым локтем.
— Откуда у тебя он?
Шрам! Петя и сам забыл о нём, не придавая значения, привык к его наличию на своём теле. Но после вопроса выхода уже не было, скрытничество не пройдёт: либо врать, либо говорить правду. И Столыпин выбрал последнее, признавшись, наконец, в том, что произошло в начале прошлого лета. Оля осела на кровать, похолодевшая и побледневшая.
— Так это не было слухами…
— Слухами? — Петя опустился рядом, обняв её за плечо.
— Когда ты отбыл в отпуск, и не отвечал… Дима сказал мне, что у Шаховского была дуэль, но никто не знает с кем, и он предположил, что это мог быть ты, но я не хотела верить… Как ты мог⁈ — у неё на ресницах задрожали слёзы. — Как ты мог поступить так со мной⁈
— Оленька, но ведь ничего же не случилось!
— Но могло! А если бы случилось? И тебя бы не стало, как и Миши!..
— Такого просто не могло произойти, — он прижал её к себе крепко, поцеловал волосы и погладил по голове, — мне это нужно было, пойми! Я знал, что должен. Поквитаться за брата и за твои слёзы. Если бы я этого не сделал, я бы не смог просить твоей руки. Я должен был поставить точку в этом вопросе.
— Почему точку мужчинам всегда надо ставить именно пулей?
— Изобретены пулемёты, — улыбнулся Петя, — мы можем ставить отныне пулями и многоточия.
— Это не смешно! — тем не менее, успокаиваясь, она тронула его шрам, проведя пальцем. — Эти «поквитаться» ведь могут длиться бесконечно! А если Шаховской захочет отомстить однажды?
— Уже не захочет. Дима сообщил, князь скончался этим летом в Туркменистане.
— Как⁈ — ахнула Оля.
— Не то ему стало плохо от чахотки, и он упал с лошади, расшибившись, не то упал с лошади и, расшибившись, уже не нашёл сил оправиться. Я точно так и не понял. Но, одним словом, его больше нет, и говорить не о чем.
Человек, ставший виновником её переменившейся судьбы, умер. Тот, кто — казалось — отнял два года назад счастье. По итогу, Оля призналась себе, она обрела ещё куда большее, и ненависть к Шаховскому, переполнявшая некогда её сердце, сменилась благодарностью и пожеланием упокоя души.
— Почему ты не сказал мне обо всём сразу?
— Вдруг иначе бы ты не вышла за меня? — повторился Петя.
— Обманщик и дуэлянт! — приложив ладонь к груди, она театрально откинула голову. — Конечно бы не вышла!
— Тогда мне пришлось бы быть ещё и похитителем, — привлекая её назад, к себе, Столыпин прошептал: — Разве позволил бы я кому-либо другому занять своё место?
На утро Олю разбудил ласковый шёпот мужа:
— Сударыня — с всё спать изволят — с? — она пошевелилась, сквозь сон улыбнувшись поцелую в щёку. Потянулась.
Занавеси проскрежетали по карнизу и в спальню ворвалось солнце. Размыкая веки, Оля посмотрела на засвеченный силуэт Пети, приближающегося к кровати от окна.
— Ты давно поднялся?
— Около шести.
— Ты что, совсем не спал⁈ — опершись о подушку, она приподнялась. — Сколько сейчас?
— Одиннадцатый час.
— Боже! — Оля приложила ладони к загоревшимся щекам. — Что подумают папá и мамá!
— Ничего дурного, мы с Борисом Александровичем уже позавтракали и почитали утренние газеты.
— Он не ругался, что я не встала к завтраку?
— Нет. Ты утомилась, — сев рядом, Петя взял её за руку, — отдыхай.
— А ты? Разве не устал?
— Я бодр как никогда! Ради таких ночей готов не спать вовсе! Принести тебе сюда чаю с вареньем, душа моя?
— Нет, что ты! Папá выскажет, что я совсем безобразная жена и это никуда не годится.
— Ну, Оленька, какая ты жена — решать мне, а я считаю, что завтракающая по утрам в постели жена намного лучше, чем та, что из постели бежит поскорее, — вроде бы видевший, что Оля ночью не была испугана, разочарована, отвращена, он всё же захотел удостовериться: — Как ты?
— Хорошо, — румянясь и подтягивая одеяло к груди, она посмотрела вниз, на холмы своих накрытых коленей, — ноги немного болят.
— Это с непривычки, должно быть.
— С непривычки? — голубые глаза воззрились на Петю удивлённо: — В этом должна выработаться привычка?
— Да, как с гимнастикой — главное не пропускать ни дня, — пошутил Столыпин. Хотя в его иронии было больше реальных планов, чем юмора.
— Ни дня⁈
— Тебе… не хочется? — обеспокоился он. Оля, не ожидавшая и близко, что супружеский долг способен приносить столько удовольствия, покачала головой:
— Нет, но ведь есть посты, церковные праздники…
— У меня всегда была тройка по богословию, — отмахнулся молодой муж.
— Петя, не богохульствуй!
— Хорошо, не буду.
— Я должна встать и одеться, отвернись!
— Чего я не видел этой ночью? — повёл он бровью. Его мужественный флирт нравился Оле, в нём не было легкомысленности и пустословия.
— То было ночью, а сейчас — день!
Столыпин поднялся и встал рядом с кроватью:
— Снова будут эти сорочки, корсеты, чулки, бесконечные нижние юбки? Да ещё уложить причёску! Целый час времени. А потом мне снова с тебя всё снимать, мучаясь. Оленька, давай я принесу тебе завтрак?
Посомневавшись, она расправила плечи.
— Уговорил.
— У меня отпуска осталось четыре дня, в четверг мы с тобой должны быть уже в Петербурге, а в пятницу я возвращаюсь к службе. Не хочу терять ни минуты времени, что есть у нас сейчас.
— Четыре дня! Да, это очень мало. И почему ты не взял больше?
— Счастье, что и это дали, ведь я едва принят.
Петя вышел, а Оля откинулась на подушку, уставившись в потолок. Она слышала от придворных сплетниц, что, выходя замуж, женщинам потом много приходится любоваться потолком, так что лучше озаботиться красивой росписью на нём, чтобы не было скучно коротать ночи. Оля ночью его не видела, смотрела в Петины глаза, в его чудесное, благородное лицо. То, что они делали, иначе как любовью было не назвать. Так вот она какая — любовь! Даже то, что жило в её сердце до венчания, оказалось малым по сравнению с тем, что родилось в нём этой ночью. Никогда она уже не полюбит никого другого, никогда не усомнится в Петиной любви.