Любви, которая никогда не заканчивается, оставляет свой след в веках и заслуживает того, чтобы о ней писались книги.
Эпилог
В Петербурге у Столыпиных началась новая жизнь. Саше оставили квартиру на Моховой и Аграфену, а сами сняли другую, но тоже недалеко от Аничкова дворца и места службы Петра. Наняли прислугу: кухарку и девушку для растопки и уборки. Оля занялась благоустройством — совсем как и мечтал Петя, — ходила по магазинам и выбирала вазочки, салфетки, добротную шифоньеру, подставку для зонтиков, супницу, тарелки, подушки. И это при том, что с собой они привезли немало чемоданов и ящиков с её приданным!
Петя уходил рано утром и возвращался поздно вечером. Даже если в министерстве удавалось освободиться пораньше, он спешил к Бекетову или другим университетским знакомым, чтобы заниматься и писать кандидатскую. Либо же, наоборот, с утра бежал на лекции «посторонним слушателем», как их звали по новому Уставу, а потом — на службу. По ночам же они с Олей оставались в квартире одни и, не таясь, никого не стесняясь, любили друг друга. Петя так утомлялся за неделю, что по воскресеньям спал чуть ли не до вечера, а Оля же, спавшая каждый день до обеда, по воскресеньям вставала пораньше, чтобы не будить и не мешать мужу, отправлялась в церковь, из неё шла в торговые лавки, покупала что-нибудь вкусное и возвращалась домой.
В свободные вечера они устраивали у себя приёмы друзей и знакомых. Петя не хотел, чтобы Оля скучала и чувствовала себя вне общества и, хотя сам лучше бы побыл с ней наедине, созывал вечеринки. На них читались стихи, рассказывались новости, делились научными мнениями. Приходил Андрей Николаевич Краснов, один из лучших студентов Бекетова, который тоже как раз готовился к выпуску и писал кандидатскую. Они с ним обсуждали сельскохозяйственные вопросы, аграрные культуры, возможные улучшения почвы. Получивший на предыдущем курсе золотую медаль за свою работу «О происхождении чернозёма», побывавший в нескольких научных экспедициях, он был кладезем знаний, и Пётр с удовольствием советовался с ним. Сам он темой выбрал «Табак», тщательно изучая возможности его разведения в России и выгоду от этого. Ему помнился спор с дядюшкой Дмитрием Аркадьевичем, когда он заявил тому, что русские зарабатывают деньги тут, а тратят в Европе. Столыпин озадачился обратным процессом: а как было сделать так, чтобы европейцы, зарабатывая у себя, тратились тут? Табак был очень востребован и прибылен, и если бы можно было наладить выпуск сигарет и папирос для импорта! А заодно самим сырьё не закупать неизвестно где, ведь в одном Петербурге было более ста сигарно-сигаретных фабрик! Сам Пётр никогда не курил, но видел популярность этой вредной привычки в мире.
Саша приводил новые лица: то журналистов, то поэтов, то писателей, то музыкантов. Из старых постоянным гостем стал ещё более располневший Апухтин, любивший зачитывать Столыпиным намечающиеся стихи в разработке. Он не умещался никуда, кроме дивана, и в итоге Оля выискала в одном мебельном магазине большое кресло, которое приобрели специально для Алексея Николаевича. Все быстро запомнили, что занимать его на вечерах нельзя — оно ждёт своего хозяина. На этих маленьких сборах друзей и знакомых многие замечали, что Пётр тоже был блестящим импровизатором, умел подбирать удачные рифмы и красиво выражать мысли, некоторые удивлялись, почему он не хочет, как и брат, попытать себя на литературном поприще? Но Пете это было просто-напросто неинтересно. Он предпочитал дела практичные, и только Оле, когда все уже расходились, чтобы никого не обидеть, говорил: «Болтовня — дело совершенно не мужское».
Как-то зимой, после Рождества, он простыл, и Оля впервые увидела его не просто ослабевшим, а беспомощным. И хотя температура даже не поднялась до жара, а лишь немного, Петя переносил болезнь тяжело, лежал на диване с холодной тканью на голове, при этом завернувшись в плед от озноба. Но забота жены сделала своё дело: он быстро оклемался. Оля не отходила от него ни на шаг, поила отварами, выписанными доктором сиропами, постоянно охлаждала снегом тряпицу.
— Ну вот, — прошептал Петя, — обещал я о тебе заботиться, а получается наоборот.
— Мне это не трудно, — улыбнулась жена, — должна же я набраться опыта, пока не появились дети?
— Я что же, совсем как младенец?
— Разве что не кричишь никогда и не плачешь, — поддразнила она его, целуя в губы. Что могло быть милее и забавнее большого мужчины, едва помещающегося из-за своего высокого роста на диване, просящего посидеть с ним и подержать его за руку? К тому же, простуда оставила его на три дня дома, и Оля не была одна, ей не приходилось скучать, ожидая супруга со службы.
Но он выздоровел, и служба продолжилась. Иногда, вечерами, он приходил с книгами и тетрадями писать кандидатскую дома, и тогда Оля, чтобы не мешать ему разговорами, садилась за фортепиано и играла что-нибудь вдумчивое, лиричное, плавное. Петю это расслабляло. В конце концов в библиотеке он стал замечать, что ему не хватает для концентрации звучащих вальсов. Или просто Олиного присутствия? Когда она находилась рядом, ему всегда было спокойно, уютно и радостно.
У Оли пару раз чуть не сорвались с языка жалобы, что не так она себе представляла семейную жизнь — ведь они видятся лишь по ночам, а беседовать просто не успевают! Но она вовремя останавливалась, понимая, ради чего все Петины старания. Если бы не она — учился бы он себе спокойно, не зная бед. Теперь же на нём содержание семьи, и приходится успевать везде, а ему всего двадцать два года! Возраст, в котором иные дворянские сынки не знают ничего, кроме прогуливания доходов от своих поместий.
Февраль в Петербурге не радовал погодой: мрачной, ветрено-промозглой, сквозящей не снежинками, а какими-то осколками льда, пробирающими до костей. Петя пришёл со службы совершенно утомлённый и сел за ужин. Оля сама налила ему супа и села напротив с доброй, любящей улыбкой.
— Наш столоначальник — совершеннейший подлец! — взявшись за ложку, уставился в тарелку Столыпин, мыслями ещё там, в канцелярии. — Он берёт взятки!
— Петя, но это ведь много кто делает.
— Я хотел доложить Владимиру Денисовичу, но мне пригрозили. Открою рот, говорят — сделают всё, чтобы я выметался.
— А ты что же?
— Сказал, что всё равно доложу.
— Петенька! — встревожилась Оля.
— Пускай! Но подлец этот после моего упорства предложил мне делиться — каков наглец! Избавятся от меня, ну и пусть! Найду себе что-нибудь другое, благо, слушателем я записан, работа пишется… может, устроюсь при университете лекции читать?
Оля посмотрела на него с тревогой и пониманием. Помолчала недолго. Столыпин принялся устало есть.
— Петенька, я, как жена, должна печься и о тебе, и о доме, и о твоём продвижении, и, как хорошая жена, наверное, я должна бы тебя попросить не ввязываться, подумать о нас, дать нам встать на ноги, — муж остановился и внимательно, снизив брови, воззрился на неё, — но ты… воспитал меня, что ли? — Ольга улыбнулась. — Ты показал мне, что такое принципиальность, что такое достоинство, что такое правильность, и я не хочу, чтобы ты менялся, не хочу, чтобы ты переступал через себя и заключал сделки с совестью.