— Так точно, господин генерал.
— М-да…
Сомкнул рот барон. Руку с сигарой поставил локтем на кресло.
По коридору — топот ног, окрики. Резко открылась дверь. На пороге — Мишка Беркутов. Даже дым от сигары не дернулся у барона. Только моноклем повел. Комендант, изогнувшись, схватился за кобуру.
Мишка подпер собою дверь — боялся впустить преследователя, баварца. Услыхал, что шаги его оборвались в приемной, шумно выдохнул. Рукавом мазнул по вспотевшему лицу, выговорил:
— Я убил… часового.
Барон вскинул граненый подбородок.
Глава тридцать шестая
Сутки уже длится допрос Мишки Беркутова. Допрашивал оберет Браун, тонкий мастер и знаток этих дел. Принимал участие и начальник полиции. Комендант побывал там вчера днем, а ночью не пошел, сослался на недомогание. Наутро вызвал к себе Качуру.
— А-а, господин Качура, — встретил его приветливо. — Ну, успехи?
— Так же… молчит, — ответил Илья и опустил глаза.
— Гм, а оберет Браун?
— Плюнул.
— О! Непохоже на него. А сам Беркут?..
— Та живой…
Илья вертел серебристую каракулевую папаху, не решаясь первым заговорить о заложниках. Время бы выпустить их: виновник есть. Тянет комендант. Чего ждет? Неспокойно на душе у Ильи.
Подошел комендант к столу, пошвырял какие-то бумажки.
— Что ж… Пожалуй, пригласим и дружка его… Гляди, укажет хоть могилу.
Подступило что-то к горлу Илье, не продохнуть. Ослабил ворот, откашлялся. Комендант будто не замечал его состояния. Перерывая бумажки, уточнил:
— Качуру Леонида я имею в виду.
— Господин комендант… Сын…
— Гм, какой же он сын? Плюнуть в морду отцу. Только в России встретишь такое…
— Баба с ума рехнулась… Христом богом молю, смилуйтесь… Век буду помнить…
Подломились у Ильи ноги. Глухо стукнулись об ковер коленные чашечки. Поплыло все в глазах, кругами, кругами… Голубое, зеленое, красное…
Пан Терновский, сдернув с носа очки, брезгливо и в то же время сожалеюче глядел на мокрое от слез лицо коленопреклоненного гильфполицая, качал головой:
— Эх, Илько, Илько… Сдал ты. Годы берут свое… А было время… детей грудных в капусту крошил. Руки не дрожали. Поповскую коммуну не забыл, а?
Илья вскинул руку с зажатой папахой, будто защищался от удара. Моргал часто, сгоняя слезы. Сперва вспомнил голос, а прояснилось в глазах, угадал и лицо…
— Гм, а я тебя сразу узнал. — Комендант вертел в руке очки. — Еще когда ты распинался на площади, приветствовал Гитлера-освободителя.
— Ваше бла…благородие?
— Встань. На моем месте… тебе первая петля в станице. Бросил, сволочь, ускакал. Видишь, шрамом отделался!
Пан Терновский скривил презрительно рот, отдергивая за спину руки, к которым потянулся было Илько.
— Поднимись!
Тяжело, с помощью рук встал на ноги Илья Качура; пятясь, уперся спиной в дверь, зашарил позади себя — искал круглую кнопку от английского замка.
Когда защелкнулась за начальником полиции дверь, лан Терновский дал волю злой радости: «Я заставлю тебя, подлеца… своими руками… сына! Расплатился! Сполна расплатился… Дорого обошлось… Полжизни, пожалуй… Нет, больше! А — вернул. Вернул поручик Терновский! Все вернул!..»
Совершенно обессиленный, разбросался в кресле. Придерживая рукой разошедшееся сердце, положил под язык пилюлю. Успокоившись, потянулся к телефонной трубке, велел немедленно отпустить заложников.
— В шею гоните… И Качуру! Всех до одного! Растратил пан Терновский злость. Поэтому, когда ему сообщили, что в приемной мадам Беркутова, первой мыслью было не принять. Но тут же раздумал.
Любовь Ивановна в том же черном платье, в каком она являлась уже в этот кабинет. Бледная, тихая, с су-жими строгими глазами и плотно сжатым ртом. Мягкие пепельные волосы аккуратно свергнуты в валик. Комендант вышел к ней, предложил кресло.
— Я ждал тебя…
Она села. Попросила тихо, едва слышно:
— Сына… повидать.
Часто-часто запыхтел пан Терновский сигарой. Покачивался, мотал головой, безнадежно, убито.
— Судьба, Любаша…
Любовь Ивановна подняла на него глаза.
— Ради бога… Павел.
Давно ли забытое имя, которое она вспомнила и так мягко, как бывало, произнесла, или подействовала другая какая причина, но пан Терновский сдался. Схватил; сперва телефоннную трубку, потом повесил ее и пошел сам.