Особняком среди пробковых дубов стояла приличная свиду гостиница, наполовину еще закрытая (сезон начинался только лeтом ). Испанскiй вeтер трепал в саду цыплячiй пух мимоз . В павильонe вродe часовни бил ключ цeлебной воды, и висeли паутины в углах темногранатовых окон . Жителей было немного. Был доктор , душа гостиницы и король табльдота, -- он сидeл во главe стола и разглагольствовал ; был горбоносый старик в люстриновом пиджакe, издававшiй безсмысленное хрюканiе, когда с легким топотом быстрая горничная обносила нас форелью, выловленной им из сосeдней рeчки; была вульгарная молодая чета, прieхавшая в это мертвое мeсто с Мадагаскара; была старушка в кисейном воротничкe, школьная инспектриса; был ювелир с большою семьей; была манерная дамочка, которая сперва оказалась виконтессой, потом контессой, а теперь, ко времени, когда я это пишу, превратилась старанiями доктора, дeлающаго все, чтобы повысить репутацiю гостиницы, в маркизу; был еще унылый комивояжер из Парижа, представитель патентованной ветчины; был , наконец , хамоватый жирный аббат , все толковавшiй о красотe какого-то монастыря по-близости и при этом , для пущей выразительности, срывавшiй с губ , сложенных мясистым сердечком , воздушный {173} поцeлуй. Вот кажется и весь паноптикум . Жукообразный жеран стоял у дверей, заложив руки за спину, и слeдил исподлобья за церемонiалом обeда. На дворe бушевал сильный вeтер .
Новыя впечатлeнiя подeйствовали на меня благотворно. Кормили неплохо. У меня был свeтлый номер , и я с интересом смотрeл в окно на то, как вeтер грубо приподымает и отворачивает исподнюю листву маслин . Вдали лиловато-бeлым конусом выдeлялась на безпощадной синевe гора, похожая на Фузiяму. Выходил я мало, -- меня пугал этот безпрестанный, все сокрушающiй, слeпящiй, наполняющiй гулом голову, мартовскiй вeтер , убiйственный горный сквозняк . На второй день я все же поeхал в город за газетами, и опять ничего не было, и так как это невыносимо раздражало меня, то я рeшил нeсколько дней выждать.
За табльдотом я кажется прослыл нелюдимом , хотя старательно отвeчал на всe вопросы, обращенные ко мнe. Тщетно доктор приставал ко мнe, чтобы я по вечерам приходил в салон -- душную комнатку с разстроенным пiанино, плюшевой мебелью и проспектами на круглом столe. У доктора была козлиная бородка, слезящiеся голубые глаза и брюшко. Он eл дeловито и неаппетитно. Он желтый зрак яичницы ловко поддeвал куском хлeба и цeликом с сочным присвистом отправлял в рот . Косточки от жаркого он жирными от соуса пальцами собирал с чужих тарелок , кое-как заворачивал и клал в карман просторнаго пиджака, и при этом разыгрывал оригинала: это, мол , для бeдных собак , животныя бывают лучше людей, -- утвержденiе, {174} вызывавшее за столом (длящiеся до сих пор ) страстные споры, особенно горячился аббат . Узнав что я нeмец и музыкант , доктор страшно мною заинтересовался и, судя по взглядам отовсюду обращенным на меня, я заключил , что не столько обросшее мое лицо привлекает вниманiе, сколько нацiональность моя и профессiя, при чем и в том и в другом доктор усматривал нeчто несомнeнно благопрiятное для престижа отеля. Он ловил меня на лeстницe, в длинных бeлых коридорах , и заводил безконечный разговор , обсуждал соцiальные недостатки представителя ветчины или религiозную нетерпимость аббата. Все это становилось немного мнe в тягость, но по крайней мeрe развлекало меня. Как только наступала ночь, и по комнатe начинали раскачиваться тeни листвы, освeщенной на дворe одиноким фонарем , -- у меня наполнялась безплодным и ужасным смятенiем моя просторная, моя нежилая душа. О нeт , мертвецов я не боюсь, как не боюсь сломанных , разбитых вещей, чего их бояться! Боялся я, в этом невeрном мiрe отраженiй, не выдержать, не дожить до какой-то необыкновенной, ликующей, все разрeшающей минуты, до которой слeдовало дожить непремeнно, минуты творческаго торжества, гордости, избавленiя, блаженства.
На шестой день моего пребыванiя вeтер усилился до того, что гостиница стала напоминать судно среди бурнаго моря, стекла гудeли, трещали стeны, тяжкая листва с шумом пятилась и разбeжавшись осаждала дом . Я вышел было в сад , но сразу согнулся вдвое, чудом удержал шляпу и вернулся к себe. {175} Задумавшись у окна среди волнующагося гула, я не разслышал гонга и, когда сошел вниз к завтраку и занял свое мeсто, уже подавалось жаркое -мохнатые потроха под томатовым соусом -- любимое блюдо доктора. Сначала я не вслушивался в общiй разговор , умeло им руководимый, но внезапно замeтил , что всe смотрят на меня.
"А вы что по этому поводу думаете?" -- обратился ко мнe доктор .
"По какому поводу?" -- спросил я.
"Мы говорили, -- сказал доктор , -- об этом убiйствe у вас в Германiи. Каким нужно быть монстром , -- продолжал он , предчувствуя интересный спор , -- чтобы застраховать свою жизнь, убить другого -- --".
Не знаю, что со мной случилось, но вдруг я поднял руку и сказал : "Послушайте, остановитесь..." и той же рукой, но сжав кулак , ударил по столу, так что подпрыгнуло кольцо от салфетки, и закричал , не узнавая своего голоса: "Остановитесь, остановитесь! Как вы смeете, какое вы имeете право? Оскорбленiе! Я не допущу! Как вы смeете -- о моей странe, о моем народe... Замолчать! Замолчать! -- кричал я все громче. -- Вы... Смeть говорить мнe, мнe, в лицо, что в Германiи... Замолчать!.."
Впрочем всe молчали уже давно -- с тeх пор , как от удара моего кулака покатилось кольцо. Оно докатилось до конца стола, и там его осторожно прихлопнул младшiй сын ювелира. Тишина была исключительно хорошаго качества. Даже вeтер перестал , кажется, гудeть. Доктор , держа в руках {176} вилку и нож , замер ; на лбу у него замерла муха. У меня заскочило что-то в горлe, я бросил на стол салфетку и вышел , чувствуя, как всe лица автоматически поворачиваются по мeрe моего прохожденiя.