Он торопится в общежитие. Надо улечься на койке раньше, чем в комнате появятся ребята с работы. Подумают, что он уже давно дома. Легче будет оправдываться.
Но, конечно, он опоздал. Мякишев и Игнашов уже в комнате. Презрительная усмешка Степана подсказывает Лагушину: разговор предстоит неприятный.
«Черт с вами, орите, — раскидывая одеяло под настороженными взглядами товарищей, храбрится Пахом. — Крепче усну под эту музыку».
— А ты бы не спешил укладываться, — слышит он сухой голос Степана. — Нам интересно кое-что узнать от тебя.
Пахом молча раздевается, намеренно пьяно посапывая. Пусть решат, что он еще в глубоком хмелю, это даст ему возможность не отвечать.
Но Степана не проведешь, он вырывает наконец первое хриплое слово из глотки Пахома, потом еще и еще… И вот уже Лагушин, яростный и злой, вскакивает с койки, взбудораженный обидными словами Степана. Вовремя перехватывает прищуренный взгляд Кузьмы Мякишева и замирает на месте. Но гнев его ищет выхода. Пахом обрушивается на Степана грубыми, безудержными словами. И сумел бы, вероятно, озлобить Степана. Но тут появляются Вяхирев и Вера…
«М-да, теперь только бока подставляй, — покусывая губы, морщится Пахом, едва захлопывается дверь за Степаном, Верой и Вяхиревым. — Раньше проще было, а сейчас… Какого черта суют нос в мои дела? Отвечать-то мне, а не им…»
Раздражающе скрипит ставшая до злости жесткой и неуютной койка. Напряженно ждет Пахом в колючей тишине голос Кузьмы Мякишева. Но тот сосредоточенно листает свежий номер журнала. Потом встает, с хрустом потягивается и, постояв, идет к двери. Пахом провожает приодевшегося парня нехорошим взглядом, соскакивает с койки, выпивает прямо из графина воды, чтобы не ощущать противной сухости во рту, и снова укладывается, отвернувшись к стене.
«Пройдет как-нибудь все это, — думает он, задремывая, но тут же с внезапной ясностью сознается себе: — Вообще-то, паршиво все получилось. И на ребят теперь из-за меня и Лешки валятся шишки, да и себе я не лучше сделал. Эх, Пахом, Пахом, дрянцо ты этакое…»
И снова беспокойно завозился на койке.
4
Филарет останавливается возле шалаша, окинув задумчивым, невидящим взглядом лыжинский огород… Опять на его пути — женщина. На этот раз — совсем молодая, нецелованная. Но тем властнее растет в нем желание. Знает, что кроме неприятностей ничего это ему не сулит, и все же подталкивает себя на сближение: успевай, миг человеческой жизни краток.
«Что ж, так оно, пожалуй, и есть» — вздыхает Филарет и тут же торопливо оглядывается: во дворе стукает калитка, кто-то пришел к Лыжиным. Быстро нагнувшись, Филарет влезает в шалаш.
— Кто там? — тревожно спрашивает Лушка, отодвигаясь и давая ему место на низенькой лавочке. Свет из окошечка ярко бьет на раскрытую книгу евангелия.
— Не знаю, — отвечает Филарет, кося глазом на туго обтянутые платьем полные Лушкины колени. И как ни противится тому, чтобы Лушка уходила, все же говорит: — Посмотри, пожалуйста. Соседки, наверное.
В тесном шалаше двоим разойтись трудно. К тому же Филарет вовсе и не отстраняется к стенке, чтобы дать Лушке дорогу. И на какой-то миг девушка плотно прижимается бедром к его коленкам. Филарет даже зубы стискивает от искушения. А она, словно поняв его состояние, торопливо откидывает над входом полость половика, но тут же оборачивается и безмолвно смеется, глядя прямо в глубину красивых темных глаз мужчины.
— Я не приду сюда, ладно? — говорит она. — Надо к работе готовиться.
Он с явным сожалением покачивает головой: ладно… А сам с возбужденной улыбкой думает о том, что ничего греховного не будет, если станет преднамеренно пробуждать и усиливать чувства Лушки к нему, не только к богу. В конечном счете, это только поможет достижению той цели, которая угодна всевышнему — вовлечению девушки в секту…
Филарет усмехается, понимая, что просто-напросто идет на сделку со своей религиозной совестью. Но он всегда уважал в себе прежде всего живого, деятельного человека, а уж потом был тем, кем хотели видеть его люди.
Жизнь без цели…
Разбередил Филарет старую рану в душе Апполинария Ястребова. Давно, очень давно почувствовал Апполинарий, что не живет, а словно безвольно плывет по жизни, заглушая резкие трезвые мысли стаканом водки. Первые месяцы, когда уволили из редакции, думы об этом выбивали холодный пот по ночам, едва проходил хмель. Но со временем пьянки стушевывали неприятный самоанализ, и теперь Апполинарий уже просто отмахивался от критических замечаний в свой адрес, решив, что в его годы жизнь уже не направишь.