Частые пирушки, изрядно докучавшие пожилым, степенным соседям, вполне соответствовали, однако, нравам доблестного русского офицерства, и ни у кого не могло возникнуть сомнений в характере этих сборищ.
Лишь один человек пребывал в постоянном страхе — сам Данила Георгиевич. Он встречал «гостей» (пароль менялся каждый раз), бренчал на гитаре, громко хохотал, чокался с молодыми людьми, пел заунывные романсы, но сердце царапала гнетущая тревога: в соседней комнате за разложенным на столе пасьянсом сидели четыре человека. Пасьянс — форма, а содержание таково, что захвати их сейчас охранка и каждому из игроков не миновать каторги, либо и того хуже — смертной казни.
Впрочем, содержания подобных встреч не знал не только Данила Георгиевич, но и Лена. Она заботилась о безопасности тех, кто сюда приходит, и в этом заключалась неимоверно трудная и ответственная работа, порученная ей партией.
Лена смеялась заливчато и заразительно, удивляя молодостью и веселостью своей души.
Данила Георгиевич все время томился мрачным предчувствием. Он часто выходил на улицу, напряженно прислушивался, приглядывался к каждому человеку, которому случалось проходить мимо.
«И угораздило же тебя, Данилка, жениться на девице с приданым в виде самых тяжких статей Уголовного Уложения! — мрачно шутил он сам над собой. — У всех жены, как жены — рожают детей, наполняют уютом безмятежные семейные гнезда и самое крамольное, на что отваживаются иные из них, — тайно вздыхают по какому-нибудь заезжему актеру.
А у моей Лены на уме — подпольные явки, митинги, революция…»
Шуткой пытался он унять свое тревожное чувство. Кто знает, может быть, именно такою любил он Лену. Она наполнила его жизнь новым — пускай очень опасным, — но захватывающе свежим, значительным содержанием.
Он присматривался к людям, приходившим к Лене, и по скупым словам, по отдельным приметам составлял себе мнение о них. Подпольщики представали перед ним в облике пожилого рабочего с въевшейся во все поры рук и лица металлической пылью, средних лет учителя в крылатке, с мягким голосом и внимательными, все вбирающими в себя, глазами, либо совсем юного студента, у которого все блестит и лучится — и глаза, и пуговицы на форменной тужурке, и белая кипень зубов, когда он произносит пароль.
Это совершенно различные и по возрасту, и по общественному положению люди, но по твердой и спокойной решимости, с какою они исполняют свое дело, они похожи один на другого.
В словах и поступках Лены он видел тот же ровный, яркий, негасимый огонь. Что объединяет их? Ведь ничего, кроме лишений, не ждет их впереди…
Может быть, рождается новая религия и новоявленный Христос — Ленин собирает и ведет за собой фанатиков своей веры?..
Однажды из раскрытой сумочки Лены выпали и рассыпались по комнате какие-то бумажки. Она бросилась их собирать.
— Помогай! Чего стоишь? — сказала она, покраснев. Он стал собирать, пробегая листки глазами:
«…Р. С. Д. Р. П. ставит своей БЛИЖАЙШЕЙ политической задачей, — читал он, — НИЗВЕРЖЕНИЕ царского самодержавия и замену его демократической республикой…»
Страшное, мятежное, твердое, как гвоздь, слово сверлило в мозгу: «Низвержение, низвержение!..»
— Что с тобой? — спросила Лена, заметив, как он побледнел.
— Я думаю о странности моего положения, — ответил он глухо. — Вот ты и твои… единоверцы собираетесь… ниспровергнуть самодержавие… Стало быть, наступит момент, когда ты и меня станешь… нис-про-вер-гать?
Лена задумалась, погрустнела.
— В зависимости от того, как ты себя поведешь, — сказала она.
— Ох, не знаю, Лена, — вздохнул он. — Иной раз вижу: великая правда стоит за вами. В смелости вашей, в бескорыстии — большая притягательная сила. Но за последний год часто посещает меня один и тот же сон: ты стоишь на противоположном берегу реки, зовешь меня… Я плыву. Волны все круче, плыть все труднее. Просыпаюсь в страшной обиде: отчего сон оборвался, отчего не доплыл?..
Лена улыбнулась:
— Бедное дитя!..
— Не смейся. Сон кажется мне вещим. А вдруг не доплыву?
Он поднял последний листок. Черные буковки, собранные в четкие подразделения слов, казалось, двигались, как войска на марше. Пороховым дымом пахнуло на Данилу.
«Восстания и попытки восстания солдат и матросов — в Туркестане, в Балтийском флоте и на Черном море дали новое объективное подтверждение того, что в России начался, после долгих лет разгула контрреволюций и затишья в рабочем движении, новый революционный подъем».