В серых с голубинкой глазах под широкими, почти прямыми бровями появилось новое выражение — твердое, мужское. И только в круглом нежном подбородке оставалось еще что-то детское, бесконечно родное.
Маргарита Викторовна обняла сына, долго, неистово целовала его в губы, лоб, щеки.
— Ну, ты приехал, Петушок, конечно, ненадолго. Снова упорхнешь куда-нибудь далеко-далеко… — говорила сквозь слезы Маргарита Викторовна. Она хотела услышать, что он будет здесь, в Нижнем Новгороде или, может быть, где-нибудь рядом, но намеренно спросила о самом худшем — такова была наивная и милая самозащита матери от внезапной дурной вести.
— Далеко, мама, — тихо ответил Петр. Ему было жаль огорчать ее. — Далеко. На Дальний Восток.
Маргарита Викторовна потерянно охнула и, опустив руки, взглянула на Наденьку, неслышно вошедшую в комнату. Мать сразу догадалась о причине отъезда ее Петюшки на край земли.
— Уже договорились? И втайне от матери? Да что же это? Заговор?
Наденька метнулась к Маргарите Викторовне.
— Одну оставляете… Совсем одну. Я с ума сойду в пустом доме… — задыхаясь, говорила Маргарита Викторовна. Ей было и очень горько от предстоящего одиночества и вместе с тем солнечными бликами сверкало счастье в ее заплаканных глазах.
— Благословите, мама, — попросил Петр и опустился перед нею на колени.
Наденька тоже стала на колени.
Вот они, ее дети, самые близкие, самые дорогие существа. Через несколько дней они будут далеко. Вся жизнь прошла перед ней в эти минуты, вся ее трудная вдовья жизнь. Как лейтмотив звучала в ней любовь к детям, мечта увидеть их счастливыми.
Она запустила пальцы в светлые, шелковисто-мягкие волосы сына, а другой рукой обняла голову Наденьки, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не разрыдаться, смахивая краем плеча слезу со щеки…
Петр и Наденька в одном порыве стали целовать руки Маргариты Викторовны, те самые руки, что вынянчили их обоих, руки, что дали им хлеб и ласку, руки, что научили их любимому искусству — музыке.
Петр встретился глазами с Наденькой. Он не мог оторваться от ее глаз — темно-карих, почти черных, но таких ясных и чистых, словно то заветное, с детства знакомое место на Волге, за Откосом, куда он в погожие дни любил ходить глядеть на дно: глубоко, а все видать — каждый камешек, каждую былинку.
В дверь постучались. Петр и Наденька быстро поднялись с колен. Вошел коренастый розовощекий подпоручик.
— Данила Георгиевич! — воскликнула Маргарита Викторовна, заключая его в объятия. На нее теперь напала говорливость: — Да ты стал совсем неузнаваем!.. Полно, тот ли это Данилка, что пел вместе с Петюшкой на клиросе в кадетском корпусе, устраивал всяческие пакости дежурным офицерам-воспитателям и выручал от голода и скуки друга, попавшего в карцер? Тот ли это Данилка?
— Тот, — с напускной степенностью подтвердил Петр. — Только уши стали длиннее, не в обиду будь сказано.
— Спасибо! — сказал Данила и покраснел.
Наденька так звонко расхохоталась, что и Маргарита Викторовна не удержалась от улыбки…
Вечером Петр и Наденька пошли к высокому Откосу над Волгой. Сюда они часто приходили слушать ласковый плеск волн, подставлять лицо свежему ветру и мечтать о будущем, которое казалось им сказочным кораблем, берущим на борт только влюбленных.
С вздыбленного, как утес, берега открывался вид на широкие просторы уходящих вдаль полей и лугов.
Позже, когда звезды, выткав золотой узор, блестели мягким, мерцающим, немного таинственным светом, любили Петр с Наденькой слушать соловья. Наденька вспомнила, как изредка, бывало, щелкали соловьи в Петиной клетке. Но, боже, как не похожи те жалкие посвисты на эту вольную свирель! Прав Петя: соловьи в неволе не поют.
Теперь Петр сел рядом с Наденькой на траву у самого обрыва. Была одна из тех удивительных майских ночей, когда в природе все обновлено, все молодо, все радует сердце. Лопались последние почки, и от берез, кудрявых, в маленьких стрельчатых листочках, тянуло пьянящим ароматом. Земля в острой щетинке молодой травы, умытая росой, пахла чем-то терпким и приятным. Старики говорили, что в такие ночи земля пахнет пирогами.
Внизу шепталась о чем-то с тальником река. От ее глухого, вкрадчивого шума, от луны, серебряной зайчихой бежавшей навстречу белым, как пена, облакам, от теплых потоков воздуха, что тихо ворошили густую копну Наденькиных волос, Петру казалось, будто они плывут среди ветра, волн и безбрежного неба…