— Подпоручик Нестеров просит разрешения жениться, — сказал генерал, с трудом сдерживая улыбку. — Какое у вас мнение на сей счет, господин капитан?
Сегеркранц сузил глаза и неожиданно засмеялся:
— Ах, молодость, молодость! Так и не терпится надеть тяжкие вериги супружества!
— Я несколько иного мнения о семье! — заметил Нестеров, выпрямившись.
— Ну разумеется! — всплеснул руками Сегеркранц. — В девятнадцать лет и кладбище — только место для слушания соловьев. — Сегеркранц повернулся к генералу. — Я думаю, ваше превосходительство, что надо бы повременить, мы еще мало знаем подпоручика Нестерова. — Сегеркранц сделал паузу, наслаждаясь бледностью, выбелившей лицо Петра Николаевича, и продолжал: — Да, мы еще мало знаем его, но, принимая в расчет то обстоятельство, что господин подпоручик фактически проживает под одной крышей с восхитительной Надеждой Рафаиловной, с которой я имел честь познакомиться при визите, и что эта совместная жизнь без венчания вызывает… э-э… различные толки и пересуды, считаясь… э-э… с данными обстоятельствами, суд общества офицеров не возражает против женитьбы подпоручика Нестерова.
Генерал написал на рапорте: «Отдать в приказ», — и, поднявшись, сказал громко и добродушно:
— Поздравляю, господин подпоручик!..
Теперь, стоя под венцом и слушая старческий, монотонно жужжащий голос попа, Петр Николаевич вспомнил об этом разговоре в кабинете командира бригады.
Нет, не вериги, а крылья принесла ему Наденька. С ней он пойдет в самые метельные дали и ему будет солнечно и легко.
Петр Николаевич поднял глаза. На купольном своде церкви тускло синели намалеванные звезды и Саваоф почему-то напоминал Можайского, парящего на своем аэроплане.
«Летать — вот призвание мое. Строить аэроплан и летать! — с охватившим всего его трепетом думал Петр Николаевич. — Да, да, Дина будет опорой мне в опасном предприятии. Я еще не говорил ей о проекте моего аэроплана, который уже продуман во всех своих частностях…»
Петр Николаевич увидал профиль Наденькиного лица под медным венцом с крестом наверху и удивился прелести очертаний ее носа, губ, подбородка, шеи, будто тончайший резец влюбленного в свое творение ваятеля создал эти формы для того, чтобы люди славили его искусство.
«Боже, как она красива!.. Столько лет мы были вместе и я не знал, что она так хороша…»
Ему хотелось отбросить фату и целовать, целовать Наденьку в нежные, вздрагивающие губы, но до заветного поцелуя еще было далеко. Еще предстояло водить невесту вокруг налоя и петь «Исайя, ликуй!..»
Петр Николаевич, по случаю получения чина поручика, пригласил к себе лучших солдат батареи Олейника и Васильева.
— Что вы, ваше благородие…
— Как можно! В гости к ахвицеру… — польщенные, но испуганные неожиданным и неслыханным приглашением, вполголоса проговорили солдаты.
— Никаких отговорок! — начальственным тоном сказал Нестеров. — Завтра жду вас у себя.
И вот теперь Олейник с Васильевым стояли в прихожей, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Слышались переливы буйно-тоскливой песни. Солдаты узнали голос командира батареи:
Из гостиной вышла маленькая женщина с веселым, очень красивым лицом.
«Поручица!» — догадались батарейцы.
— Милости прошу, господа. Раздевайтесь.
Солдаты продолжали стоять в нерешительности. «„Милости прошу, господа“. Такого обращения мы и во сне не слыхивали. Чудно, право!..»
— Ну, смелее же, смелее! — улыбаясь, тормошила их Наденька и показала на плакат, висевший в простенке.
Рукою поручика на плакате было написано:
«ЧИНЫ ОСТАВЛЯТЬ ЗА ДВЕРЯМИ».
То ли от необыкновенного этого плаката, то ли от приветливого голоса молодой женщины, но солдаты, с ощущением минутной дерзости, быстро сняли шинели и прошли в гостиную.
Петр Николаевич опустил крышку пианино, приветливо улыбаясь, протянул руку:
— Здравствуйте, батарейцы!
— Здравия желаем, ваше благородие! — отчеканили Олейник и Васильев, вытягивая руки по швам. Поздороваться с поручиком за руку они не посмели, считая это недопустимым.
У празднично уставленного стола хлопотал денщик Петра Николаевича Федя Загоняйко, худощавый, невысокий солдат с очень подвижным лицом и быстрыми маленькими глазами.