— Да, господин Попов. Я много читал, изучал… Сам сконструировал аэроплан, да здесь, в Петербурге, его проект похоронили. Добивался поступления в авиационную школу — говорят, она не ближе, чем в Париже!..
«Вот и высказался, — подумал Петр Николаевич, — выложил все, что на душе лежит», — но тут же отметил с немым изумлением, что не жалеет об этом.
— Хо-хо! Не ближе, чем в Париже! — хохотнул Попов. — Я учился в Париже у тамошних «профессоров», будь они неладны! Шесть дней в неделю погоду ловят, каждого облачка боятся, а на седьмой, в безветрие, ученику разрешают бывать в воздухе не больше минуты. Поднимет такой «профессор» аэроплан в небо, один кружок сделает и — на посадку! Да еще спрашивает, шельма: «Копон? Копон?» Понятно, мол?.. Ну и отвечаешь ему с досадою превеликой: «Копон, копон, душа с тебя вон!»
Петр Николаевич рассмеялся, но морщина озабоченности пересекла межбровье.
— Что привлекает вас в летании? — спросил вдруг Попов. — Шумный успех у почтенной публики? Деньги, которые, говорят, сыплются в руки летчика вместе с цветами? Скажу вам откровенно: цветы достаются мне, а деньги — вон тому господину, хозяину моему. Я — скаковая лошадь, берущая призы. Понимаете? Лошадь. Не более!
В широком, некрасивом лице Попова, во всей его богатырской фигуре чувствовалась смесь гордого духа и пришибленности, обласканность славой и обиженность судьбой.
— На другого я обиделся бы, господин Попов, на вас — нет. — Задумчиво произнес Петр Николаевич. — Чувствую, ваш вопрос не праздный, а выстраданный… Авиацию я люблю потому, что эта новая, только что народившаяся область науки и техники имеет, я убеждён, огромное будущее. Дать крылья народу — что может быть прекрасней!.. И потом, господин Попов, когда любишь, не спрашиваешь — за что…
Подошел хозяин и, недовольно покосившись на Петра Николаевича, сказал бесцеремонно, требовательно:
— Пора начинать. Ветер крепчает, а вы тут болтаете!
Он протянул Попову шлем и перчатки.
— Очень жаль, что мы с вами мало побеседовали, — сказал летчик. — «Дать крылья народу». Хорошо! Чувствую, в ваших устах это не пустая фраза… Я попытался бы помочь вам, но завтра утром направляюсь в Киев: летчик нынче, что бродячий актер!.. Да! Я, невежа, даже не узнал, как величают вас…
— Нестеров, Петр Николаевич.
— Петр Николаевич Нестеров, — медленно, словно стараясь твердо запомнить, повторил Попов и вдруг оживился и широкое, красное лицо его выразило радостное добродушие: — Кто знает, может быть, мы услышим когда-нибудь ваше имя в числе знаменитых авиаторов. Дай вам бог удачи!.. Ну, простите, перед полетом не прощаются, не принято! — заторопился Попов, заметив движение руки поручика, не желавшего задерживать более летчика.
Петр Николаевич покраснел: он не знал этой детали в обычаях летчиков. Попов надел шлем и взобрался на сиденье. Механик дернул раз-другой за пропеллер, и громкий треск огласил поле. Запахло бензином и горелым маслом. Аэроплан задрожал всем своим хрупким телом и побежал все быстрее и быстрее. Петр Николаевич, не отрываясь и затаив дыхание, следил за ним.
— Летит! Летит! — закричали в публике.
Аэроплан оторвался от земли и медленно набирал высоту. О, как хотел бы Петр Николаевич сидеть в самолете рядом с Поповым! Почувствовать, как отрывается аппарат от земли, ощутить скорость…
Вот и познакомился он с первым летчиком. Человек хороший, мужественный и добрый. Настоящий русский богатырь. Но и он придавлен несправедливостью, и он под спудом хозяйской алчности.
Прав Сергей Федорович: держат у нас за крылья человека, не дают вольно взлететь ему.
— Какой мотор установлен на аэроплане? — спросил Петр Николаевич у механика, следившего за полетом с не меньшим напряжением.
— А тех же братьев Райт. Тридцать лошадиных силенок всего.
Он стал словоохотливее после того, как увидел, что Попов с живым интересом разговаривал с поручиком.
— Да-а, чуть ветришка посильнее — и шееломка назад пятится. Одним словом, что Райт, что рак — один черт!
Самолет тихонько развернулся и летел обратно. Петру Николаевичу и впрямь показалось, что аэроплан не летит, а висит в воздухе. И все-таки гордость согревала сердца. Аппарат тяжелее воздуха летит в русском небе, и управляет им русский человек. Чудо двадцатого века стало нам подвластным. Вспомнился ему Александр Федорович Можайский, несколько десятилетий тому назад изобревший аэроплан. И никто не назвал это чудом. И никому невдомек, что чудо двадцатого века, приписываемое американцам и французам, свершилось в девятнадцатом веке в русском небе. Какую гордость, какую славу похоронили надменные генералы и чиновники! Десятилетия ждали, покуда в Америке появились братья Райт, и присоединились к хору, славящему «создателей аэроплана», а самолет русского офицера Можайского уже давно сгнил, и имя его известно только одиночкам. Какое преступление, однако! Какое черное преступление!..