— Послушайте, генерал Кованько! И охота вам вытаскивать на свет божий сомнительную запись о каком-то рязанском писаре!
«Сомнительную запись!» Кованько задрожал тогда от негодования. Но что поделаешь!.. Теперь генерал чувствовал, что краснеет под взглядом поручика.
— Русский офицер Можайский тоже за пятьдесят лет до братьев Райт изобрел аэроплан, но пионерами считают Райтов, — заметил Петр Николаевич.
— Что это у тебя за папка, поручик? — спросил Кованько, направив разговор по новому, менее опасному руслу.
«Боится!» — удивился Петр Николаевич. Подавив вздох, он протянул папку:
— Чертежи моего аэроплана.
— Так ты, оказывается, еще и изобретатель! — весело пробасил Кованько, довольный тем, что покончено с щекотливой темой. Он рассматривал чертежи, перебирая их, впрочем, без особого интереса.
— По душе сказать, мне милее воздухоплавание. Невольно проникаешься неверием в авиацию, когда видишь, сколько трупов оставляет она позади себя!
— И все-таки, авиации принадлежит будущее, ваше превосходительство, — вставил Петр Николаевич, и в голосе его прозвучало упрямое несогласие.
— Дудки! — крикнул, стукнув пятерней по столу, Кованько, и это так не шедшее к его солидному облику восклицание и почти мальчишеское, простодушно-яростное выражение его лица вдруг рассмешили Петра Николаевича и он рассмеялся, сдерживая себя, однако, чтобы не быть неучтивым.
— Дудки! — повторил генерал, не обращая внимания на смех поручика. — Воздушный шар значительно, несравненно безопаснее, и в этом его будущее!
Петр Николаевич вспомнил, что недавно в газетах промелькнуло заявление великого князя Петра Николаевича: «В аэропланы я не верю. Во всяком случае, будущее не им принадлежит». Вероятно, великий князь заимствовал эти мысли у генерала Кованько.
— Чувствуется, ваше превосходительство, что воздушный шар вам милее. А мне по душе аэроплан.
Петр Николаевич не замечал, что держал себя с генералом свободно, как с равным.
— Послушай, поручик, про случай, которому я был свидетель. Лет двадцать с лишним тому назад приехал Дмитрий Иванович Менделеев в Клин наблюдать солнечное затмение. Русское техническое общество предложило мне подняться вместе с ученым на воздушном шаре. И вот, помню, в хмурое утро сели мы в корзину. Я подал команду, солдаты отпустили канаты, но шар оставался на месте. Оболочка, снасти, мешки с песком сильно намокли от дождя и шар отяжелел.
«Придется отменить полет, — сказал я. — Двоих сразу не поднимет». «Тогда я полечу один!» — ответил Дмитрий Иванович.
Я засмеялся и говорю: «Вы создали основной химический закон — Периодическую систему элементов, знаю и благоговею перед вами. Но это не значит, Дмитрий Иванович, что вы справитесь с воздушным шаром!»
Художник Репин, друг Менделеева, бывший при этом, взмолился: «Дмитрий Иванович, вы же никогда не летали! Подумайте, прежде чем решиться на такой рискованный шаг!»
А Менделеев пожевал губами, глядит на меня и с улыбочкой говорит: «Эк угораздило вас, подполковник (я тогда подполковником был), появиться на свет этакой стокилограммовой глыбой! Да и господа из Русского технического общества тоже хороши! Что бы им прислать пилота весом килограмм в пятьдесят. Ну что ж, делать нечего… вылезайте, господин подполковник». Я послушно вылез. И что же? Менделеев полетел один. Полетел и полетел в свинцовые тучи… Произвел все научные наблюдения и преблагополучно приземлился. О чем это говорит, господин поручик?
— О великой силе духа русского ученого! — ответил Петр Николаевич, потрясенный смелостью Менделеева.
— Да! Но и о другом: о безопасности, сравнительной, разумеется, полета на воздушном шаре. Черта с два полетел бы Менделеев на этой вашей летающей гильотине — аэроплане!
Петр Николаевич грустно усмехнулся:
— Летающая гильотина! Слабонервного человека можно запугать подобным названием. И вам, ваше превосходительство, была бы благодарна Россия, зови вы молодых людей оседлать строптивого, необъезженного небесного коня — аэроплан. Вас любят, ваше превосходительство, к вам прислушиваются, на ваш зов отзовутся.
Кованько собрал в трубочку толстые губы, потом шумно вздохнул и сказал обиженно:
— Поучаешь, отрок. Старика поучаешь. Нехорошая черта. Рано указательным перстом перед носом моим помахиваешь, рано, отрок. Своего мнения об аэроплане я не изменю!
Он помолчал, зная наперед, что обида скоро уляжется, и продолжал уже тихо и спокойно, возвратив Нестерову чертежи: