Во всей своей жуткой оккупационной обыденности вырисовывались из-за скупых кулишенковых слов страшные военные годы Петриковки. Началось с бывшего — Ева Александровна, наверное, его помнит — председателя комбеда. Того самого, который, захмелев, с именным наганом за женой гонялся. Жена его до замужества у попа-бандита батрачила. Этого председателя забрали в больницу еще при ней, при Еве Александровне. Через некоторое время, уже осенью, возвратился он домой, тихий, пугливый, будто оглушенный. На спиртное и не смотрел уже. Мать Сашкова рассказывала: когда началась война, Халимон Стрижак был таким больным, что не мог с постели подняться. А немцы вошли в село внезапно. Приехали за ним как за коммунистом и бывшим партизаном в первые дни оккупации из Скального. Хотя, если быть точным, членом партии Стрижак и не был. Приехал за ним сам шеф жандармского поста с двумя полицаями. Бросили на подводу; жену, чтобы не увязалась за ними, избили до потери сознания. Должны были будто бы везти его в Скальное. А на самом деле пристрелили в верховье пруда и бросили. Там его на следующий день и нашли люди… С группой первых тридцати петриковчан, попавших под руку после убийства коменданта, там же, у пруда, расстреляли и его, Сашка Кулишенко, отца. Есть там такой неглубокий овраг. Вот он почему-то и понравился немцам, стал местом расстрела. Да и из других мест трупы казненных туда свозили… Одним словом, досталось Петриковке. Уцелевших петриковчан после войны оказалась горстка. Поэтому, когда колхозы объединяли и создавали комплекс, многие из окрестных сел туда переехали. Поближе к школе, к работе, к клубу, к дороге с твердым покрытием и артезианской воде… Из тех, кого она могла запомнить, жив бывший секретарь комсомольской ячейки Тишко. Живет и работает на Донбассе. Инженер. Стал директором крупного машиностроительного завода.
Наконец около двенадцати часов ночи объявили о количестве свободных мест в экспрессе, выдали билеты — всем троим в один вагон. Подошел экспресс. И тогда Ева, кроме Сашка Кулишенко, встретилась лицом к лицу еще с одним старым знакомым — с тем берестом, под которым они с Андреем Лысогором в последний раз прощались. Берест стоял, как и тогда, в самом конце перрона. Такой, как и десятки лет назад. Залитый светом, падавшим из окон вагона, стоял по колено в снегу, издали приветствуя их черными, густыми и крепкими ветвями. Трудно даже вообразить, как тепло и вместе с тем грустно стало у нее на душе от этой встречи. Снова стал перед глазами тот далекий майский день, зеленая волнистая рожь, и не подумалось даже, а скорее почувствовалось, как давно это было, как много лет с тех пор прошумело и какой тяжестью легли они на плечи… Да и вообще эта встреча с Петриковкой разбередила ей душу, до самого дна взволновала и, наверное, впервые в жизни так остро дала почувствовать неумолимое течение времени, дыхание не столь уж далекой старости… А так ведь не хочется стареть, так еще не хочется!
Андрей, услышав эти слова, даже возмутился:
— Нет! Ко всем чертям! Хочешь — верь, хочешь — нет, — и не заметил, как перешел на «ты», — не чувствую я старости! Вот поработал за свою жизнь, ничего не скажешь, хорошо поработал! Одна китайская грамота чего стоит! Да и японская! К тому же еще долгие дипломатические годы… А оглянешься, подумаешь, и не трудной, нет, не трудной, сладкой кажется твоя дорога! И снова работать хочется! Какая там старость! Теперь именно и поработать! Теперь вот как раз по второму кругу бы пойти, как говорят пилоты! Да еще и по спирали!
Она на тот его патетический взрыв не ответила. Помолчала, а потом сказала тихо, задумчиво:
— Не старость страшна — одиночество…
Он напряженно, даже нетерпеливо, хотя внешне и не показывая этого, молча ждал продолжения. И не дождался. Она снова умолкла. Опершись локтем на угол столика, подперев ладонью щеку, сосредоточенно глядела куда-то мимо него невидящими глазами.
Он ждал настороженно, боясь потревожить, отпугнуть ее мысли не только словом, даже резким движением. Мог лишь догадываться, о чем сейчас думает и что стоит в эту минуту перед ее сосредоточенным в себе взором. Не знал, не видел того, как плыли, кружились перед ее глазами не эти видимые сейчас за окном вагона, а совсем другие, тоже заснеженные, но безлесые холмы старой Петриковки, высокие столбы розовых дымов над высокими побеленными дымоходами, вишневые, в пушистом инее, садики… Сколько раз за эти долгие годы возникала Петриковка такой перед мысленным взором Евы, скрашивая тяжелые минуты печали и одиночества, согревая воспоминаниями давно отшумевшей юности, маня призрачной надеждой… Возникала давней, старой, давно уже не существующей и звала в дорогу. Ведь именно там, в Петриковке, мелькнули самые счастливые месяцы ее невеселой юности, ее неувядающей, горячей любви. Где-то там полевыми межами в левадах, у пруда, по извилистым тропинкам, казалось, еще и сегодня бродили уже почти бестелесные, уже почти тени двух ее Андреев. И еще жили там, в тех вишневых, соловьиных степях, двое ныне самых близких и самых родных ей людей — мать и отец ее мужа, ее Андрея, единственные во всем мире люди, с которыми связывало ее тепло семейной любви. Тепло этой нерастраченной любви да еще призрак одиночества и привели ее в Петриковку.