Ну а что же Лизонька, Елизавета Павловна?! Она была грациозна, торжественна. Нарядов особенных на ней не было — обычное, казалось, платье, вязаный кружевной платок на шее, меховую куртку она сбросила с себя у входа… Волосы стянуты пучком, приподняты так, что вся шея от плеч открыта. И при всей своей грациозности и трепетности — что присутствовало в походке, в наклоне головы, в торжественной стати — ее тело напоминало век Рубенса, в русской, конечно, интерпретации, может быть, венециановской. И украшением всего были даже не глаза, отменно хорошие своим васильковым отливом, они казались влажными и прозрачными, но с легкой дымкой; и не брови, властные и густые, с изломом, оттеняющие и белизну кожи, и светлые каштановые волосы; и не уши с бирюзовыми сережками, — лучшим украшением всего казались губы. Они все время находились в движении, припухлые, яркие; верхняя была очерчена так четко, как будто резчик не пожалел силы и совершил неповторимую линию, изгиб. Когда они открывались, показывая перламутровые крупные зубы, чтобы произнести какой-нибудь звук, — это было уже слишком, тут действительно надо было держать такую за семью замками, гнать в шею бульдозеристов, спускать под откос тракторы, смотреть подозрительным взглядом на заблудившихся путников…
Вот какова была эта женщина. И нам, конечно, пора, теперь уже точно наступила пора выбираться поскорее отсюда. Я взглянул на Савелия: он понял мой взгляд, мои мысли. И в это время раздался глухой голос Петра Тарасовича:
— Эй вы, путники! Что молчунами сидите?
— Да мы боимся тебя, Петр Тарасович! — сказал так же полушутя-полусерьезно Савелий. — Шутка ли… такую красавицу показал нам!
Лизонька кивнула, поклонилась Петру Тарасовичу и как будто бы засобиралась уходить вместе со Степанидой Гавриловной.
— Куда? — спросил Петр Тарасович, опережая их уход.
— Да мы тут, сынок, по делам нашим, хозяйственным, — сказала мать робким и ласковым голосом; совершенно другой у нее был теперь тон.
— Я думаю, дела ваши подождут, если гости составят нам компанию…
— А в чем состоит компания, Петр Тарасович? — спросил я.
Он понял и мой намек, и наше состояние. Савелий смотрел: чем же все это кончится? или все только начинается?..
— Будете с нами в лото играть? — сказал Петр Тарасович и на мгновение засмеялся, широко, привольно; зубы у него были здоровые, крепкие.
Женщины тоже улыбнулись, робко.
В это время засмеялся Савелий, не на мгновение, а так, что сам себя остановить не мог. А может, и не хотел.
— Нервы, пройдет, — усмехнулся Петр Тарасович. — В таком-то походе всегда все проходит…
— Вот именно, — наконец-то выговорил Савелий. — И каких только необычайностей не случается… Я вспомнил, как в детстве в лото играл с моей бабушкой, и в это время, в это мгновение объявили, что началась война. То есть она зримо для меня началась, вдруг, потому что стали падать бомбы…
— И почему же вы рассмеялись? — сказал уже серьезно Петр Тарасович, как бы требуя полного ответа. — Тут имеется грех…
— Простите меня, нервное это. Как вспомнил… Страшно.
Я знал об этой страшной беде, и как потом, в тот же день, отца Савелия не стало, бомбой его…
Петр Тарасович, казалось, растерялся.
— Ну и что? Что же дальше? — проговорил наконец.
— А дальше ничего, — спокойно улыбнулся Савелий. — Все остальное при мне. Я, например, согласен играть в лото. Если вы не переменили решения. Не знаю, как Василий.
— Что вы скажете, Василий Иванович? — у хозяина чуть дрогнуло что-то в главах.
Женщины с любопытством ждали моего ответа.
— Лото люблю. И сыграл бы, но если не очень большие ставки.
— Об этом не беспокойтесь, — Петр Тарасович сразу приободрился. — По копейке. Значит, дело решенное. Женщины, готовьте стол.
Женщины уже накрывали по-новому стол, так что и закуска оставалась, но было место для карт и для фишек. Поставили самовар. Женщины сели. Продвинулась уверенно на свое место у окна Елизавета Павловна. И мешочек с фишками, и карты были с нею, так что она стала банкометом.
Мы с Савелием ждали, что будет дальше. Елизавета Павловна стала раздавать карты, кому сколько хотелось, и брала за каждую по копейке на кон. Все взяли по три карты. И пошла игра. Шуршание мешочка, выкрики и передача фишек. Когда Елизавета Павловна выкрикивала номер, голос ее звенел, пел, а глаза горели.
Была же какая-то причина этой игры, думал я, и никак не мог додуматься, — облик Елизаветы Павловны заслонял от меня вопросы и размышления. Мы с Савелием больше, кажется, поглядывали на эту женщину, чем играли. А они забаве отдавались целиком. Видимо, частенько засиживались за фишками. Меня мучил вопрос: они всегда играют втроем? И в это время автомобильные фары осветили комнату. Гул грузовика смолк, а фары остались светить прямо в окно.