Проснулся я на заре, еще солнце не всходило, открыл дверцу и опустился на землю. Не сразу сообразил, в каком месте мы находимся. Бывал здесь во все времена года, а вот теперь местность никак не мог распознать после тяжелого сна. И вдруг увидел, что стою под вишней, где спал в жаркие дни лета, в саду у Марьи. Где столько времени провел с Машей. Вот куда мы заехали среди ночи! Туда, куда стремились все время. Я прошел садом к дому Марьиному; нигде не было видно ни следов, ни каких-либо признаков ее неукротимой деятельности. Передо мной открылась колокольня придорожной церкви, где были складские помещения и столовая, где любили останавливаться водители леспромхозовских грузовиков. Виден был отсюда и дом Марьиного сына, который работал инженером в Федюкинском леспромхозе. Они отстраивались еще при мне, в мой первый приезд в эти края. Тогда я здесь собирался обосноваться надолго, может быть, на всю жизнь, но все устроилось по-другому.
Я подошел к дому Марьи с каким-то тревожным предчувствием. Подошел к оконцу, у которого мы всегда сидели, пили чай… Окно было холодное, пустое, без налета льда, как будто там нежилое помещение. Я обогнул дом и вышел к двери. Она была заперта на большой висячий замок. Вполне возможно, что старуха на зиму переехала к сыну, чтобы не топить лишнюю печь, побыть с внучатами. Так успокаивал я себя, а сам-то помнил, как она жила и зимой в этом старом доме. Потоптался у двери, пытаясь согреться, а вернее, успокоиться от охватившего меня озноба, и направился к большому дому. Там, вероятно, уже проснулись.
Действительно, когда я прошел к лицевой стороне, то увидел в окнах свет. Такой он теперь был для меня далекий — наши жизни разошлись на долгие годы, и здесь все было, конечно, не по-прежнему…
Я стал подниматься в дом, и в это время дверь отворилась. На пороге стояла девушка. Она вдруг напомнила мне сон: падали на землю резеда, жасмин и те маленькие цветы — красные, желтые, голубые… Солнце поднималось в чистоте зимнего утра. Конечно, я помнил Машу, возлюбленную мою, как утром шли они вместе с Настеной купаться, а я уже сидел в сарайчике и работал… Беленькая девочка с васильковыми глазами — Настена, озорница и певунья…
Так мы стояли друг перед другом некоторое время, а потом она бросилась ко мне на грудь — смеялась и плакала…
Мы вошли в дом, семья завтракала. Но Марьи не было среди них. Настена торопилась, ей надо было в интернат, где она работала воспитателем. Просила непременно дождаться ее. И убежала. Ее отец — Борис— тоже собирался уходить, только Вера, мать ее, с малыми детишками никуда не спешила.
— Ты побудь здесь, — говорил Борис, как-то подмаргивая суетливо, — а я днем вернусь, мы и потолкуем, побеседуем… Вспомянем старое да прошлое… Так я скоро, дождись непременно… Вера тебе тут все расскажет. Побежал…
Но в дверях путь ему преградил Николай, шофер наш. Кудлатый, заспанный, он тут же обхватил Бориса и чуть ли не поднял его.
— Да пусти ты, медведь, пусти, разбойник! Ищу тебя, понимаешь, везде, а ты как сквозь землю провалился. Разве так делают?!
— Виноват, — сказал Николай, отпуская Бориса, — в такую историю попал, еле выпутался…
— Да вы знакомы!
— Только они сказали — в Нероново, я подумал: и мне тоже… А в кузове еще один спит — Савелий.
Борис обернулся ко мне — на лице его были и улыбка, и удивление. Я кивнул — все так и есть.
— Ну вот что, — сказал Борис, — вы уж действительно никуда не девайтесь. А ты у меня смотри, Николай! Все узнаю. Будьте здесь, я мигом и вернусь… Это я из-за тебя в такую-то рань собрался, — кинул он напоследок Николаю и скрылся за дверью.
Слышно было, как завелся «газик», и звук мотора скоро стал пропадать.
Вера принялась за хозяйство. Она была женщина молчаливая, но не робкая.
Мы с Николаем сидели, отогревались в тепле, наблюдали за ее работой. И молчали. Николай, видимо, не совсем понимал, как это я оказался в этом доме своим.
Я же все ждал, когда заговорит Вера и как она скажет о Марье. Но не дождался, пошел будить Савелия, хотя и спалось, я думаю, ему там славно. Еще в Звенигороде он любил спать в нетопленной избе, с открытой форткой, под тулупом. Действительно, я не сразу его разбудил, долго он не просыпался. Наконец стал подниматься, приглаживая свою бороду, раздвигая по сторонам усы, а потом двумя руками забравшись в волосы и потянувшись, сказал, что он готов на все, но надеется, что вчерашнее не повторится.