Вера в тишине и в молчании напоила нас чаем. Делала это чинно, с достоинством, но во всем поведении ее чувствовалась недоговоренность, скованность…
Савелий все взглядывал на меня удивленными глазами, как бы спрашивая: может быть, он что-либо не так делает?.. Я кивал ему успокаивающе, но через несколько мгновений он снова обращался ко мне с немым вопросом. Это заметила и поняла Вера. Николая тоже тяготила обстановка, и он сказал неуверенно, что пойдет проверит машину. Извинившись, поблагодарив за угощение, поднялся из-за стола Савелий и вышел вслед за Николаем. Мы с Верой остались одни. Она стояла у окна, откуда была видна избушка Марьи. Мы когда-то так и переглядывались с ней и с Настеной, звали друг друга в гости. Я стал удобнее, чтобы и мне была видна избушка.
Вера плакала, тихо, робко, совсем неслышно, только слеза текла по щеке. Я дотронулся до ее плеча.
— Не знаю, как и рассказать тебе, Василий… Тяжело все, худо…
— Что с Марьей? Жива?! — воскликнул я, не смог удержаться.
Вера поняла мое волнение, обернулась, продолжала тихо, как и начала:
— Жива… только и жива-то неизвестно чем, то есть в чем жизнь держится — вся белая, маленькая, словно девочка… Не понимает почти ничего и не узнает никого… Я думаю, и сама мучается. Не надо было отвозить туда. Да Борис вот придумал… чтобы ее лечили… Я молчу. И он молчит. И Марья молчит. Только у одной Настены получается и разговор, и «глядение». По глазам-то многое можно понять. Они с Настеной в одну и породу, одна к одной… Как ты помнишь… Не знаю, Вася, тяжко мне вот так — вроде и нету ее, а вроде и есть… — И тут Вера заплакала в голос, навзрыд, уже не в силах сдерживаться. Но длилось это мгновение. Скоро снова обернула ко мне заплаканное лицо с добрыми глазами, в которых была грусть. — Что же нам делать, Василий?..
— Где же она сейчас? В больнице?
— Да. Ходим к ней каждый день. Но разве это дело… перед людьми стыдно. Виданное ли это дело? Ты поговори с Борисом. Он и сам стал на себя непохожий. Какой-то чудной… Совсем вдруг бывает как будто дурашливый… Ты осторожно с ним, не сразу. Да ты знаешь… Он скоро вернется; он как тебя увидел, да еще вы вместе с Настеной вошли, так он даже оробел, не знал куда деться… Будто ты-то как раз и нужен бы ему… Мы часто о тебе говорили, жалеем, что переписка оборвалась… Забыл ты нас, Василий…
— Я прямо сейчас к Марье пойду.
— Сходи, — сказала как-то беззвучно Вера. — Не узнает она тебя. Тяжело тебе станет. Но, конечно, сходи. Надо… Возвращайся только поскорей, никуда больше не заходи. Я ждать буду, и Борис придет. Думаю, и Настенка не удержится, раньше времени прибежит. Ты только к ней не заходи, сразу домой возвращайся…
Уже на тропе, отойдя довольно далеко от дома, вспомнил, что ничего не взял с собой. Но возвращаться не стал. Вышел на дорогу к монастырю, где размещался детский интернат. Там теперь была Настена. Поднялся на холм, где росла одинокая сосна, откуда было хорошо видно озеро. Когда-то здесь стоял и ждал — чего?.. Оно теперь все было исчерчено дорогами и тропами, где-то вдалеке виднелись кучками рыбаки. А дальше — краешек леса, там, на острове, где я провел столько трудных, горьких, радостных дней. Все это было в прошлом, в памяти моей накрепко. Где-то вы, островитяне? И вы — Екатерина Михайловна, Илларион Петрович, с вашими громогласными голосами? Вспомнил я и Запечника, что крался за мной по дороге, моей дороге в этих краях. И еще раз проклял его и простил.
Я старался оттянуть время. Я не владел собой, мне было нехорошо. Я вспомнил все. Я помнил то, что надо было, может быть, давно забыть.
Здесь, у монастыря, все дороги не только знали Марью, но, казалось, гудели о ней. Марья, которая приютила нас с Машей. Марья, которая научила меня многому. Собственно, все, что тут было, — была она. Она была частью всего окружающего — и озера, и лесов бескрайних… Она наложила на все обычаи, порядки свою печать, и печать эта была и тяжела и легка в одно и то же время.
Я уже подошел к больнице, что стояла у монастыря, над озером. Ворота были открыты, кругом тихо, безмолвно. Я подошел к белому двухэтажному кирпичному корпусу (это уже не был дом, это был корпус). Несмотря на ранний час, дверь была не заперта. Где-то в середине коридора сидела у белой тумбочки няня в белом платке, халате и в валенках, она спала. И тут я услышал голос в конце коридора, спокойный, ровный его тембр создал ощущение еще большего покоя. Я сразу, как услышал, понял, что это ее, Марьин голос. Вошел в палату и робко остановился. Комната маленькая, чистая, опрятная, с одной кроваткой у окна, занавеска отдернута; солнечный свет играл на стенах; запахи свежие — мороженой рябины, калины…