Отулыбавшись, он уселся поудобней.
— Слушай. Тебе будет полезно. Сводки за месяц мы сдаем к первому, и по ним наверху выводят процент нераскрытых дел. Если происшествие третьего, пятого, даже пятнадцатого, есть время покопаться. А кража двадцать восьмого — нож к горлу. Никого не интересует, что она произошла двое суток назад. Не раскрыта на первое число — и все! Так вот, позавчера ночью увезли со склада две машины стройматериалов. Сегодня я получаю дело. Концов никаких. Известно только, что двадцать седьмого завезли товар, а двадцать восьмого украли, — очевидно, действовали свои. И одна ничтожная деталь: кладовщик накануне, как всегда, принес к обеду четвертинку, но не выпил ее, а отдал какому-то шоферу, с которым долго болтал у ворот... Что я делаю? То, что только и можно сделать за несколько часов, — играю ва-банк, втемную: что есть силы стр-ращаю кладовщика, затем по своевременной просьбе одного сердобольного молодого человека, — он галантно поклонился, — сменяю гнев на милость и разрешаю легковерному пропойце утопить себя и своих приятелей. Сейчас он принесет слезную исповедь, поедем забирать ворованную краску и гвозди, какой-нибудь магазинчик прихватим, куда это заброшено для реализации, — словом, выйдет простенькое, но изящное дельце! Все ясно? — Вознесенский был очень доволен собой.
— Стало быть, ты его на пушку? — вмешался Чугунов, боясь, что новичок не оценил маневра. — Понял, Стрепетов?
Чугунов «тыкал» всем поголовно, и все к этому привыкли, но изысканно вежливый, не выносивший панибратства Вознесенский, в устах которого «ты» было знаком редкого благоволения, всякий раз считал своим долгом изобразить изумление столь фамильярным обращением к нему Чугунова. Насмешив Стрепетова недоумевающей миной и выдержав паузу, он произнес:
— Чрезвычайно верно заметили, Сидор Ефимыч. «На пушку».
С трудом оторвался он от предвкушения предстоящей ему добычливой охоты, чтобы выслушать рассказ Стрепетова о деле Антипиной.
— Все нормально. Но насчет ребенка ты узнай. Без этого суд завернет обратно. Почему? Потому что мать получит срок, а ребенок останется на воле. Значит, надо одновременно решить его судьбу — либо в детдом, либо назначить кого-то из родственников опекуном. От тебя требуется установить его местонахождение в настоящее время.
— Не понимаю, Олег Константинович, зачем ей скрывать? Не съем же я ее младенца.
— Всякие могут быть соображения, — пожал плечами Вознесенский.
— Дело житейское, — снова вмешался непрошеный Чугунов. — Ей два года сидеть, вот и не хочет, чтобы малец замаранный рос. Сунула куда подальше — авось не узнает, что мать заключенная.
— Да не малец у нее, а дочка, — с досадой сказал Стрепетов.
— Ну, дочка. Какая разница?
В дверь осторожно просунулась голова кладовщика.
— Извиняюсь... Бумажки бы еще.
— Не помещается? — ласково удивился Вознесенский. — Сейчас. — И заспешил с чистыми бланками в руке.
«До чего же талантлив, черт! — с восхищением проводил его глазами Стрепетов. — Раскрыть за считанные часы кражу без всяких улик — такой орешек не по зубам не только Чугунову, но и многим другим... А уж обо мне... учиться, брат, надо. Да, учиться... Ну ладно. Завтра с утра будем разыскивать младенца».
Хорошо бы просто так: «Скажите, где дочка Антипиной? И я уйду, больше мне от вас ровным счетом ничего не надо!»
Но просто так нельзя. Есть непререкаемое правило для любого, самого незначительного допроса: сначала предложить человеку самому, без всяких подсказок сообщить все, что ему известно по делу. И хотя рассказ такой никогда не будет полным, хотя в нем не хватит чего-то важного, и будет масса ненужностей, и придется вносить уточнения целой серией прямых и косвенных вопросов, но среди свободно изливающихся ненужностей может затесаться вдруг деталь, бросающая нежданный свет на обстоятельства, о которых следователю не пришло бы в голову спросить самому. Так учит криминалистика. Поэтому: