Допускал он и иное, в целом благоприятное для него развитие событий, когда бы, опять-таки, после смерти отца, престол получил бы царевичев сын – Петр Алексеевич, а он, Алексей был бы в чести и стал бы править государством до сыновнего совершеннолетия.
Алексей – и в Эренберге, и в Неаполе, не стесняясь, много и откровенно говорил с Ефросиньей об этом, намекая постоянно на то что у него, царевича есть не мало сторонников. Но как только Ефросинья начинала выспрашивать – что это за люди, выспрашивать имена, он всегда отвечал ей на это одной и той же, или похожей фразой: что-де тебе их называть, ты-де, все равно их не знаешь. Опасался называть. Ефросинье доверял, но опасался, в полном соответствии с поговоркой «Береженого и Бог бережет».
Но если нам эти высказанные надежды царевича известны, то отец через Ефросинью узнал о них впервые. Поэтому и жалобные письма сына цесарю с клеветами на отца, и письма царевича сенаторам (которые так и не были отправлены адресатам австрийцами), а так же и еще целый ряд ее откровений, озлили царя необычайно. Но особенно большой гнев отца вызвала информация Ефросиньи о том, что царевич лелеял надежду на бунт в русских войсках, расквартированных в Мекленбурге. Для царя было совершенно очевидно, что в случае такого бунта царевич был бы непременно вызван бунтующими и к ним поехал бы. Поехал – и вместе с ними, полным победителем вернулся в Россию. И если бы отец в это время был бы жив – страшно подумать что произошло бы в стране…
30
Получивший такую информацию Петр радикально меняет личную позицию в розыске по отношению к сыну. Если до сих пор он считал самым главным выявить и наказать сторонников его, а вопрос о личной участи сыновней не был для отца основным, и более того, отец склонен был считать по началу, что Алексея использовали, то с момента открытия мекленбургских надежд, для отца стало ясно, что сын совсем не был игрушкой в руках других. И с этого момента, как полагает автор, участь царевича была решена. Решена окончательно и бесповоротно.
Поэтому-то из Шехтингового двора царевича сразу же после первого допроса Ефросиньи вывезли за город, на одну из прибрежных мыз. Мыза эта принадлежала одному из царских денщиков – Андрею Порошинову, а смотрителем за сыном на той мызе поставлен был еще более близкий к царю Платон Иванович Мусин-Пушкин.
Условия содержания царевича на мызе были радикально ухудшены: здоровье и самочувствие сына Петра отныне не интересовало. Почему? Потому что отец принял решение судить его. Обещание освободить Алексея от наказания отставлено было в сторону как мешающее.
Но и более того. Петр посчитал, что того состава суда, который уже работал по делу, и который уже известен читателю – для суда над сыном-изменником не достаточно. Поэтому он принимает решение сформировать для этого Большой Суд – из более чем ста человек. Зачем? Затем, что хотел этим подчеркнуть особый, даже исключительный состав преступления, который готовился предъявить сыну: не больше и не меньше, как государственную измену и подготовку к захвату российского престола силой оружия, а говоря современным языком к государственному перевороту.
Вот так!
А теперь, давайте, читатель, подумаем и порассуждаем. Это всегда полезно. А в данный момент – совершенно необходимо.
Ведь если с государственной изменой все было, или выглядело более или менее доказательно, то с подготовкой к захвату престола дело не вязалось никаким образом. Самое большое, что б ы л о – это надежда на престол. По нашим нынешним представлениям таковая надежда никак преступлением не является. И для нас это очевидно. Но для обвинителей царевича это было не очевидно. Им очевидно было другое: царевич виновен и потому должен быть наказан. Почему они так думали? Потому что так думал Его Величество. А то, что это был отец обвиняемого, – об этом никто не думал уже. Или почти ни кто. Или старался не думать.
31
Пребывание царевича на Мызе было тайным. И владелец Мызы Андрей Порошинов предупреждение об этом получи совершенно ясное. И должен был, конечно, обо всем молчать: и о том, что царевича тайно здесь держали, и о том, что его здесь высекли, как подлого человека.
Должен был молчать. Но не выдержал, проговорился – знакомому своему, посадскому человеку Егору Леонтьеву, его жене Арине, а так же, бывшему при этом разговоре крепостному человеку графа П.Мусина-Пушкина Андрею Рублеву. На беду разговор их слышал и крепостной человек А.Д. Меншикова Дмитрий Салтанов и немедленно донес о нем Светлейшему. Немедленно же, весьма скорым порядком дело было разыскано. На его примере можно судить о том, как быстро и жестоко в рамках розыска расправлялись с людьми, или наоборот – награждали людей. Порошинову, Леонтьеву и жене последнего, Арине отрубили головы; Андрей Рублев был «сечен нещадно» и отпущен к своему господину, графу П. Мусину-Пушкину. А вот Дмитрий Макарович Салтанов, наоборот, получил аж пятьдесят рублей награды. После чего нам становится ясно как день, что он оказался при разговоре совершенно не случайно. Отсюда же можно сделать и еще один вывод. Александр Данилович Меншиков был вполне в курсе всего процесса розыска и знал иногда о нем даже больше, чем царь Петр.