32
Вероятно, ближе к концу апреля начал работу и Большой суд над царевичем. О создании суда было объявлено печатно. Обращаясь к «вернолюбезным господам министрам, Сенату и стану военному и гражданскому», а так же к духовным иерархам-членам суда, царь призывал вести дело «не флоттируя, и не похлебуя, мне государю не рассуждайте того, что тот суд ваш надлежит вам учинить на сына вашего государя, но не смотря на лицо, сделайте правду, и не погубите душ своих и моей души, чтоб совести наши остались чисты в день страшного испытания и отечество наше безбедно».
Большой суд стал снова смотреть и оценивать все бумаги и даже кое-кого допрашивать. Вин царевичевых, понятное дело, становилось с каждым днем все больше… Ах, Ефросиньюшка, Ефросиньюшка, что же ты наделала? Теперь-то уж точно – не сделают царевича твоим мужем и не отправят вас в деревню на спокойное жительство…
И в самом деле – все становилось хуже некуда.
14 июля закончилось пребывание Алексея Петровича на упомянутой выше мызе. В этот день царевича арестовали (т.е. приставили к нему караул), оковали и привезли в один из раскатов Петропавловской крепости. Здесь была уже ему камера на крепком запоре и строгий караул. Все Тюрьма.
А 17 июля Большой Суд начал допрашивать и самого царевича. Собственно, уже и не царевича, а особого арестанта и важного государственного преступника.
И здесь было бы очень кстати рассказать о том, как сам царь Петр объяснил перемену своего отношения к собственной клятве – не наказывать сына. Вот как сказал об этом сам Петр судьям Большого Суда: «Я с клятвою суда Божия письменно обещал своему сыну прощения и потом словесно подтвердил ежели истину скажет (разрядка наша. – ЮВ), хотя он сие и нарушил утайкою наиважнейших дел, и особливо, замыслу своего бунтовского против нас, яко родителя и государя своего».
Иными словами говоря, собственный отказ от клятвы (или царь посчитал себя свободным от клятвы) после того, как выяснилось, что сын не до конца искренен. Особенно, повторим, озлился Петр на сына за то, что тот был не прочь использовать возможный бунт в русских войсках, находившихся в Мекленбурге, против отца.
33
17 июня утром Алексея ввели в зал суда под конвоем четверых унтер офицеров. Отец тоже был здесь.
Петр начал говорить первым.
Голос его не был сначала громким и даже срывался, что вполне объяснялось волнением. Но ему довольно скоро удалось с ним справиться, голос возвысился, зазвучал в полной тишине не просто громко, а даже зловеще:
– Господа суд!
Вот перед вами стоит под крепким караулом тот, кто с детства своего был моею надеждою – сын мой. На коего я еще три ил четыре года тому готов был оставить государство Наше и корону. Но сей час перед вами не токмо сын мой, но и человек, на коем лежат тяжелые подозрения в государственной измене.
Посему нельзя было просто решить это дело. Он – не простой подданный мой; он сын мой. Посему решил я отдать приговор о нем на вас, господа суд. Отцу здесь легко взять грех на душу. А дабы не погрешить – отдаю его вам, ибо натурально есть, что люди в своих делах меньше видят, нежели другие в них. Но спервоначалу чаю я, надобно выслушать сына моего. Послушаем, что он скажет, после и вы рассудите о сем, я чаю, по совести.
После чего, оборотившись несколько к сыну, царь велел ему:
– Говори!
34
Какое-то время царевич молчал – может быть, с минуту. Собирался, видимо, с мыслями и, а собравшись – начал говорить.
Волновался он чрезвычайно. Поэтому, первые слова проговаривал с большими паузами. Но скоро взял себя в руки и обмирающего со страху уже не напоминал.
– Сию минуту, господа суд, меня можно обвинить в самых страшных грехах. Но прежде виноват я уже тем, что есть уже люди мои, кои казнены казнями страшными, а я – не нашел сил их спасти. Хотя они и не виноваты. Я один виноват. Они – по моей воле грешили. Вина моя в том есть, что люди были мне помощниками, поверили мне и погибли в мучениях. А я, грешный, стою здесь, пред вами, судьями. Пока еще стою. Поелику надежды у меня никакой нет. Сколь ни продлись суд сей, даже с год, а принимать мне кару по приговору вашему – не миновать.