– Уразумел…
– Выпьешь ближе к вечеру – и все. И похоронят тебя по-христиански. Слово даю. Ну?!
– Боюсь я… Ведь это – самоубийство…
– Ты что, моему царскому слову не веришь?
– Как же я… Как же я… могу тебе верить, когда ты меня обманул. Сказал, что не будет мне никакого наказания, а сам – что? И розыск начал, и судил, и к смерти приговорил.
– Так… Обвиняешь меня? А ведь приговорил тебя не я, а суд большой. Больше ста человек. Ты сам ведь подписи видел.
– Видел… А кто те судьи? Все твои люди. Разве они могли сказать хоть слово супротив тебя? Они – тоже слуги рьяные. И волю твою исполнили в точности. Так что – т в о й этот приговор… А суд – это так, для омовения рук.
– Умен ты, Алешка. Я всегда это знал… Ну дак что? Выпьешь пузырек?
– Боюсь…
– Ну как знаешь… А я таки тебе его оставлю… – И от двери громко закричал наружу:
– Вейде! Вей-де! Иди сюда!
От двери вернулся, держа в руках крошечную скляночку. Откупорил. Понюхал. Покривился несколько лицом. Снова закупорил. И положил пузырек под подушку.
Сделавши все это – царь вышел.
Но очень скоро, спустя самое краткое время, – царевич не успел даже дух перевести после нелегкого разговора с отцом, в камеру снова вошли двое дюжих солдат.
Не обращая ровно никакого внимания на стоны и слабое противодействие Алексея Петровича, они подхватили его под руки и чуть ли не волоком потащили его в пытошную.
Все эти утренние гости и батюшка в том числе, оказывается никуда не ушли еще. Они молча ждали еще чего-то.
Послышался батюшкин голос:
– На виску!
Повис царевич – руки вверху связаны; ноги – едва до пола достают. Но достают…
– Пять! – крикнул отец.
– Раз! (Господи, как же больно!)
– Два! (Когда же конец-то?)
– Три! (Ох! И повис царевич кулем. Обморок, стало быть). Но отец на это внимание не обратил.
– Четыре! Пять!.. Посмотрите, что с ним!?
– Обморок, государь
– Священника сюда! Пусть примет исповедь, приобщит и все что надобно сделает. – И пошел к выходу. Но на пороге Алексеевой камеры остановился, оглядел ее, ничего не сказал и пошел наружу. А остальные – за ним.
53
Царевича принесли в камеру, положили на кровать и послали за священником.
Было близко к полудню.
Солдаты убирали со стола еду, оставшуюся после завтрака царевича и тихо переговаривались:
– Как думаешь, казнит?
– Не успеет, чаю.
– Хорошо бы…
– Отчего хорошо-то?
– Так. Негоже, когда отец сына убивает…
– Тихо ты!
– Да никого же нет…
– А он? (кивок в сторону кровати). Ведь слышит?
– А и слышит да не скажет.
– Раз исповедь принять приказал – не может казнить.
– Эк, удумал! Очень даже может…
– Тихо! Идет кто-то…
Явился священник – отец Федор, настоятель крепостного собора Петра и Павла – в полном облачении. Молча, одними глазами спросил: «Где?»
Его провели в камеру. Потом, спустя краткое время явился Ушаков.
– Ну, что?
– Исповедуется.
– И ладно. А я – того… Буду наведываться. Приказал: «Смотрите тут!» – и исчез. Прошло еще какое-то время. Наконец вышел священник. Тяжело вздыхал. Лицо было от слез мокрым. Сказал тихо:
– Отошел раб божий Алексий. Отмучился. Я – все что надо совершил. – И ушел. Но мы знаем: ушел не с пустыми руками: нес за пазухою осьмушку бумаги. А что царевич уже слабеющей рукой на той бумаге начертал – отец Федор не ведал. Но готов был исполнить последнюю волю Алексея Петровича – передать ту осьмушку, запечатанную хлебным мякишем Скорнякову. Умирающий сказал, что Скорняков тот знает, что с письмом делать далее, и сделает. Крепко обещался.
Потом еще раза два или три прибегал Ушаков. Весё-ёленький. И водочкой от него попахивало. Угостился уже где-то, значит.
54
Оба солдатика вошли к Алексею едва пробило шесть. Царевич не дышал. И сердце не билось; и зеркальце маханькое царевичево, что у него в кожаном кармашке на кровати в головах висело – даже чуть не замутилось. Но хотя минута вовсе скорбная была, солдатики наши, пока никого еще не было, улыбались друг другу – почти счастливые. Знали, чему улыбались: тому, что до казни не дошло, что царевич Алексей Петрович не злодеем помер.
Когда же снова явился Ушаков, то при виде мертвого даже радости на лице своем не скрыл; докладывать царю не пошел – побежал. Но только после того, как что-то торопливо поискал и нашел под подушкой умершего. А что искал, и что нашел – то солдатики сами не видали…
Потом уже, после Ушакова и другие приходили – удостовериться. И лекари тоже. Но отец тогда не пришел.
А что до Ушакова касательно, то после крепости он с вестью о смерти сына к царю зело торопился: остановил даже на улице знакомого офицера, ехавшего верхом на свежей лошади. Отдавая ему своего, вконец заморенного мерина, сказал только: