Завязался и разговор, вполне подходящий для того, чтобы быть первым.
– Вы устали в дороге, Алексис?
– Напротив. Совершенно не устал. Дорога от Дрездена была сплошным удовольствием.
– Я очень надеюсь, что здесь у нас Вам очень понравится. Я даже уверена в этом.
– И я в этом совершенно уверен. Тем более, что надеюсь видеть Ваше Высочество как можно чаще.
Она покраснела. Комплимент ей понравился. И она ответила, снова наградив Алексея улыбкой:
– Да, конечно. У нас будет время поговорить и узнать друг друга получше… А вы любите танцевать?
– Да, мне это пока нравится. Но я еще далеко не искусный танцор.
– А я – очень люблю. Хотя не всегда получается. – Она опять улыбнулась, ибо поняла, что ее улыбка ему нравится. – Что же… будем учиться вместе.
Вот такой был их первый разговор в Вонфельбюттеле. И они действительно виделись каждый день. Виделись за обеденным столом, на балах, на вечерах и раутах, на прогулках – пеших и конных. Причем, прогулки запомнились более всего, ибо поглазеть на августейших помолвленных выходило немало народу: немцы приветливо улыбались, дарили цветы, выкрикивали из толпы поздравления с будущим браком, желали благополучия и, понятное дело, детишек.
Барон же Гюйсен должен был – как свидетель почти всех их разговоров – быстро разобрался, как бы мы сейчас сказали, в соотношении сил.
Понял, что принцесса оказалась премного начитаннее Алексея и по-французски говорила – как на родном немецком. Здесь ей жених сильно уступал. Его французский был очень плохой. Но, слава Богу, что по-немецки царевич говорил сносно; так что София Шарлотта очень скоро перестала реагировать лицом на его ошибки. В танцах они были примерно равны. За столом Алексей был практически безупречен, беседу вел разумно.
Визит продлился десять дней. Покидал Алексей свою будущую жену, не скрывая грусти. Из чего в кругу принцессы был сделан радостный вывод, что будущий муж совершенно влюблен, и что поэтому все идет наилучшим образом, так что большего и желать не стоит. Хотя все в руках Божьих и родительских.
26
Итак – они – Алексей и София Шарлотта – расстались. Ненадолго.
О чем думал он? О том, что дело фактически сделано – и без него, и не для него; о том, что у него будет рябая жена; о том, что получил он ее потому, что выйти замуж «более прилично» у нее шанса не было; что теперь у него будет жена лютеранка; что надо будет терпеть присутствие поганого пастора; о том, что теперь ему придется много говорить по-немецки, и, наверное, по-французски; о том, что невеста его худа, а ему такие женщины не по нраву; о том, к а к он будет уговаривать ее зайти в православный храм; о том, что она очень робка, а, учитывая то, что и он – «не храброго десятка», нужно потратить немало сил и времени, чтобы как-то притереться друг к другу…
А она? О чем думала она? О том, что Алексис не выдерживает сравнения в политесе даже с небогатыми польскими шляхтичами, и в этом нет ничего хорошего; о том, что будущий муж говорит по-немецки с ошибками, и, как говорили ей, – набожен как старуха; о том, что – об этом ей тоже сказали, – этот русский принц любит выпить, и в этом – тоже нет ничего хорошего; и о том, что она совсем ничего не знает о холодной далекой России, куда ей, рано или поздно – не миновать ехать.
Мы видим, что в раздумьях обоих было немало различного. Но приходили они – Алексей и София Шарлотта к одному и тому же выводу: делать нечего, надобно смириться, потому что все уже решили венценосные родители.
27
А сейчас автор решает признаться читателю в том, что сделал нелегкий выбор. Раздумывая над тем, говорить ли ему о несчастном Прутском походе, или обойти его стороной, автор решил – говорить. Потому что пишем мы ведь не только об Алексее, но и о Петре. Больше того, мы решили рассказать о походе особым образом. А о том, что и как вышло из нашего решения – судить читателю.
… Не так давно, в 19… году в Рижском архиве было найдено пространное письмо, по-видимому, некоего немца-офицера, бывшего на русской службе, но, судя по содержанию и общему тону письма, не питавшего никаких особенно теплых чувств к русским.
Раздумывая над тем, каким образом это письмо оказалось в рижском архиве, автор не нашел ничего более правдоподобного, кроме как предположить, что письмо это было перехвачено русской почтовой цензурой, перлюстрировано и задержано, причем, о том, что перлюстрационная служба начала в Риге работать, автор письма совершенно не догадывался, иначе не стал бы, конечно, писать столь открыто-критически.
Автор был участником бесславного похода русской армии на Дунай, а после возвращения послал это письмо своему приятелю в Германии. О приятеле этом известно только то, что он носил имя Вильгельм и был сыном аптекаря. Автор же письма нам тоже неизвестен. Он в подписи только назвался по имени – Куртом; но мало ли было в русской армии петровского времени офицеров-немцев по имени Курт?