От раздумий таковых, совсем, как понимает читатель, невеселых, царевич часто и тяжко вздыхал, перекладывал дорожные подушки, но все было не так, все было жестко, все неудобно… Черт бы все побрал!
Видя это, Ефросинья спросила у него участливо – отчего он нынче непоседлив и беспокоен, места себе не находит будто. Царевич немного помолчал, усмехнулся и ответил:
– Судьбу себе выбираю.
– Ох, – вздохнула наперстница. – Разве же судьбу-то можно избрать? Судьба – она уже ведь вся дочиста записана. И ангел небесный запись у себя за пазушкой держит, никому прочесть не дает…
– Ты думаешь? – спросил Алексей Петрович опять несколько задумчиво. – Нет. Я чаю – человек сам поступает, как хочет, по своему, а ангел небесный только счет ведет, чтобы, значит, ошибки какой не было… – Тут он помолчал опять и продолжил тихо, словно боясь, что кто-то подслушать может:
– А уж какой меня выбор ждет с часу на час – и говорить боюсь. Дух захватывает.
– Ох! А что за выбор?
– Ехать надо.
– Куда?
– К… батюшке. – Царевич ей поначалу правду сказать не решился.
– Надолго ли?
– Как случится.
– А я?
– И тебя – возьму. Я теперь без тебя и дня не могу прожить. Привязала. Проказница. Чертовка. – И полез целовать.
Она засмеялась, чуть-чуть только отстраняясь.
– Да, умею. А что, разве это грех какой?
– Грех грех, – и немалый! – царевич не утерпел, заулыбался, но долго улыбаться было некогда:
– Ну, стало быть, так. Три дня на сборы тебе даю. Спаси Господь промедлить. Батюшка написал, чтоб я более недели… того… не мешкал.
Алексей Петрович внешне уже почти не волновался. Был как всегда. Ибо должно было всем показывать то, что все должны знать, а именно, то, что он, сын, готовится по письму отцовскому к отцу спешно выехать.
26
Итак, как мы с вами поняли, царевич решился ехать. Однако, в его внутренних рассуждениях мы так и не смогли показать решение выехать – как следствие каких-нибудь последовательных, или, тем более, мучительных раздумий. Он даже не сказал себе радостно: «Вот – случай! Если я им не воспользуюсь сейчас, то другого случая такого больше не будет».
Он как бы допускал этот вариант как реальный, когда Ефросинье сказал что судьбу выбирает. А далее – только крепил аргументы.
Хотя, какие там аргументы…
Ведь он решился – даже несмотря на то, что ничегошеньки не ведал из того, что удалось сделать Кикину. И удалось ли. Поэтому нужно сделать совершенно определенное суждение: решение Алексея ехать было подлинной ав антюрой.
27
Но, прежде чем ехать, надо было собраться. А сборы он знал с чего надо было начинать. С денег. Значит, раньше всего – надо к Меншикову.
Алексей мог бы, конечно, призвать Данилыча к себе. Титул позвалял. Тем более, что в тайне, да и не вовсе в тайне, как мы уже знаем, он этого выскочку, прямо можно сказать – ненавидел. Но дело касалось денег. И немалых. Их у царевича не было. А вот у Александра Даниловича деньги были всегда. Поэтому ненависть ко Светлейшему для сего дела – просьбы о деньгах – могла и подождать.
Алексей Петрович заявился к предполагавшемуся кредитору поздним утром, зная, что когда «мин херц» был далеко, Данилыч не прочь был и в постели понежиться.
На лица Алексея сияла превосходная улыбка, глядя на которую, Меншиков тоже заулыбался
– «Весел гость с утра – плакать не пора» – громко смеясь сказал Александр Данилыч и обнял наследника престола.
– Еду! – Так же громко и весело возгласил Алексей, тем не менее, с усилием освобождаясь от меншиковских объятий.
– Куда? – еще громче и еще веселее спросил Александр Данилович, показывая голосом и надлежащее удивление.
– Еду! Еду – к батюшке в Копенгаген! Зовет. Приказывает, чтобы долго не мешкал, чтоб успел к действиям.
– А как же монастырь?
– К чертовой бабушке монастырь. Еду! Еду – и все!
– Стало быть, определяешь себя – ныне и присно – как честный отцу приемник и дел его великих продолжатель?
– Так и есть!
– Ну и что я тебе скажу? Многожды рад! Какой нынче день? Двадцатое сентября? Запомню его до конца своих дней! – хотя втуне новости, которую сообщил царевич, совсем не обрадовался.
Алексей Петрович перешел к делу:
– Мне деньги нужны, – сказал Алексей серьезно. – У меня – не гроша. А путь, сам знаешь, не вельми близкой.