– А ты, твое высочество, разумеешь ли, – закипая внутри себя злобою, спросил Толстой у Алексея, – разумеешь ли, что будет, коли ты не выедешь?
– А что – будет? – робко спросил Алексей.
– О! – вступил в разговор Румянцев, от одного только звука голоса которого, в коем звенела зловещая сталь, – царевич, сидя в кресле, съеживался. – О! Я сам слышал как батюшка твой кричал, что буде цесарцы тебя не выдадут, то он войной на Вену готов идти и для этого святого дела – вызволения сыновнего – у него-де под рукой тридцать тысяч солдатов имеется и они по его только слову в Силезию войти уже готовы!
Тут надобно заметить, что слова эти от Румянцева назначены были не только Алексею, но и цесарцам. Наши люди были уверенны, что поблизости, где-нибудь за тонкою стеною находились тайные уши, знающие по-русски, и что слушали эти уши очень внимательно.
Услыша эти слова Румянцева Алексей заплакал и сказал, что хочет говорить с «вицероем» отдельно. Он говорил с Дауном в соседней комнате за закрытыми дверями около получаса. А как то время прошло и он с графом Дауном вернулся назад, то сказал Петру Андреевичу:
– Хочу написать еще сам батюшке и дождаться его ответа; и ответ генеральный свой дам, как письмо от батюшки получу.
Легко догадаться, что это новое условие было подсказано за дверями царевичу «вицероем» Дауном. И само это условие – не что иное, как попытка снова потянуть время в надежде на то, что что-нибудь произойдет, наприклад получена будет весть, что батюшка опасно захворал или даже почил в Бозе…
Но никаких таких желанных для царевича вестей не приходило.
Наоборот, даже и среди цесарских чинов немалых объявились вдруг персоны, которые желали бы всем сердцем помочь царю Московскому заполучить сына. Как писал П.А. Толстой Петру – сам Даун «ныне очень хочет, чтобы царевич уехал к отцу». Или даже просто, буквально «по последней мере куды ни есть, только б из его области (т.е. из Италии – ЮВ) царевич немедленно выехал, понеже цесарь весьма не хочет неприятельства с Вашим Величеством».
Но, особенную и очень важную роль в давлении на царевича – с тем, чтобы он согласился вернуться, сыграл один из секретарей Дауна, некто Вейнгардт, подкупленный русскими за сто шестьдесят золотых монет. Этот, несомненно, весьма ловкий человек, в обмен на деньги должен был в каждом случае, когда видел царевича, так или иначе втолковывать ему одно: на цесаря крепко надеяться не можно, поскольку он воевать с Петром, защищать Алексея, не станет, поелику война Империи против Оттоманской Порты еще не закончилась, а против Испании – уже начинается, а три войны одновременно – даже для Вены не по силам.
И к Веселовскому тоже приходили царские инструкции, смысл которых состоял в том, чтобы убеждать всех, кого возможно, чтобы те, как могли, доводили до Алексея, что оружием Империя защищать его не станет.
К этому, основному тезису – что царь не будет защищать царевича оружием, несколько времени спустя добавилась еще угроза, что у Алексея Петровича… отберут Ефросинью. Идея эта была подсказана русским… вице-королем Италии Дауном! И вот это-то, по существу, совершенно малозначительная угроза оказалась результативной. Почему? Потому что удаление любовницы должно было показать и показало Алексею, что он становится для хозяев лицом обыкновенным, по отношению к которому можно поступать произвольно. Это был сильный удар по остаткам самолюбия царевича.
Вот так – со многих сторон, практически одновременно, удалось, наконец, «замерзелое» упрямство Алексея пересилить.
Переписка наших русских в Неаполе с царем была ежедневной. Одно из писем Петр Андреевич Толстой в высшей степени показательно второпях завершает так: «сего часу не могу больше писать, понеже еду к нашему зверю, а пошта отходит».
Алексей в полном смысле слов не знал что делать. Но самое страшное, он совершенно забыл в эти дни о том, о чем сторонники буквально заклинали его – ни в коем случае не возвращаться домой.
9
Наоборот. Заморенный вконец безысходностью, царевич дрогнул. И позвал к себе П.А. Толстого, чтобы хоть как-то положить этой безысходности конец, намекнув на возможность возвращения при определенных условиях. Каких – он правда в тот момент ясно не представлял. Но Петр Андреевич, хотя, от встречи, понятное дело, не уклонился, не стал успокаивать Алексея Петровича. Наоборот, он, не жалея красок, снова стал говорить, что пишет царю, почитай, каждый день и также часто получает царевы приказы; что отец настроен весьма решительно; что он в случае, если цесарь и Алексей станут упрямиться, действительно готов послать свою Померанскую армию – устроить военную демонстрацию в Силезию и Польшу; и – более того – сам готов ехать в Италию и уверен, – уж ему-то, конечно, австрийцы не откажут и отдадут сына в собственные руки.