–Тьфу ты… Царица полей! Вишь что значит возраст, не шестьдесят все-таки!.. – утвердительно дернул он головой.
–П-пап, а папа? А ты чего там, в сарае делал? Тяжести какие-то поднимал... Ремонт? – осведомился я.
–Да, порази Царица полей, трубу эту!.. – махнул он рукой. – Думал, успею до твоего приезда, до завтра, значит, выкопать яму поглубже да трубу эту самую проложить, чтоб ты в арыке ноги не вымочил. Но не тут-то было… – он недовольно потряс головой. – Ум то до сих пор юн, и привычки на месте, а руки уже не те… – повертел конечностями.
И только тогда я увидел, как он постарел…
А ведь, в былые времена, отец считался в деревне человеком, одаренным от Бога силою. Однажды, заехал далеко в горы выискать причину, что остановила подачу воды в округе. Нашел и устранил неполадку. А когда возвращался, осел, на котором отправился в путь, занемог и повалился как окаянный. Отцу стало жалко животное. Так, он взгромоздил на плечи скотину и донес на себе до села. Про тот случай до сих пор легенды слагают. Первые мужики деревни завидовали его популярности. Виною всему – видная внешность отца. По черным густым усам, сходили с ума толпы баб из округи. Иной раз подмигнет девке, а та как завизжит от радости, словно поросенок иглою уколотый. Другие прячутся, сгорая от стыда – стесняются. И только на расстоянии, из-за какого-нибудь дерева, куста или изгороди тайно воздыхают по его мужественным рукам с торчащими на показ венами и по огромной, широкой, как у античных богов-громовержцев, груди. А до голоса его так и вовсе из самой церкви приходили; просили подсобить хору на воскресных богослужениях, да только отец все отказывался. «Не пристало мужчине петь» – говаривал он. А мне думалось, боялся за свою репутацию серьезного мужика – спартанца. Сейчас по моим подсчетам отцу шел семьдесят седьмой год. Я всегда знал и помнил его могучим человеком, находившимся в расцвете сил. И оттого мне было еще тяжелей лицезреть нового, до сих пор родного – обессилевшего старика. Не смотря на живость движений, я чувствовал, что силы покидают отца. Кожа сморщилась и покрылась несчетными складками, а на лице проглядывали старческие прорези – свидетельство о том, что человек когда-то смеялся. Лысина, неестественно желтая, поблескивала на голове. Тело исхудало, аж кости проглядывали. Руки тряслись. Ногти пожелтели, и казалось, потолстели до тех размеров, где их уже не подстричь без хирургического вмешательства. А беззубая челюсть стучала, ударяясь, каждый раз, когда отец силился сказать.
После недолгой беседы и сделанных мною наблюдений я приметил – отцу жилось тяжело и бедно. Протертые, выцветшие, местами заштопанные вельветовые штаны, неумело починенная обувь и негодная, прохудившаяся куртка да тот же чепец, в котором провожал меня в аэропорт.
Когда плохо близкому человеку ведь невольно и сам страдаешь. А когда не можешь изменить ситуацию, не можешь ничем помочь начинаешь болеть душою. Глаза налились слезами, мышцы лица пришли в напряжение, горечь отозвалась давящей болью в груди. По телу пробежала дрожь. Чувство вины обдало жаром нутро, и более не в силах сдерживать себя, я бросился ему в ноги.
–Отец! Прости, прости сына ты своего заблудшего… Батенька! – взмолился я, все сильней прижимаясь и обнимая отца.
–Ну, будет! Успокойся сынок!.. Ну, ты чего?! А? – умиленно с родительскою теплотой произнес отец, похлопывая меня по спине.
***
За окнами стемнело. На душе полегчало; давящее бремя непрощенности вымыло слезами.
Отец взял меня за плечи и, вглядываясь, спросил:
–Ну и от чего мужик сорока лет отроду плачет, а? Что ревешь? Отчего страдаешь?
–Отец, ты уж прости сына своего. Ты был прав. Кругом прав. Чужбина – она чужбина и есть! С чем уехал с тем и приехал. Усилия… деньги скопленные – все потерял. Трудился, не жалея здоровья и каждый день думал, что вот-вот, не сегодня, так завтра наступит час, когда выбьюсь в люди и все наладится; тебя заберу, а там заживем как на отдыхе. В этой погоне за мечтой и прошли двадцать лет. А когда отбир... – осекся я. – Когда потерял все, ведь никто не помог – люди там такие. Ни друзья, ни соседи... никто батя, никто!..