Отца и мать даже не допустили к нему. Староста Петро Никитович сказал, что лучше не интересоваться судьбой «волчьебилетника», так как о нем у пристава будто бы есть от высшего начальства какая-то тайная бумага.
И осталась у нас на столе после пребывания Сергея Валентиновича в хуторе только книга «Атмосфера» К. Фламмариона, но и ее пришлось вскоре сдать в библиотеку. Килина же точно тронулась разумом, и ее увезли к родным в соседнее село… Только два год спустя отцу в станице знакомый учитель сказал, что Куприянов все-таки выжил, поправился и поступил кочегаром на пароход дальнего плавания.
Больше мы о нем ничего не слыхали.
Отрубщики
После этого события я скорее чувством, нежели разумом, постиг: на земле, помимо света, есть и тьма и, кроме хороших людей, восхитительных сокровищ и явлений природы, существует еще и людская жестокость — тупая, страшная, бессмысленная…
Человек может быть красивым и добрым (для меня примером этому были Коршунов и Куприянов), но человек мог стать лютее самого страшного зверя — это открытие потрясло и словно перевернуло мою душу. Я стал сторониться людей и уже не с такой доверчивостью шел на их даже приветливый зов.
Деление людей на добрых и злых подтверждалось прочитанными мной сказками и рассказами. Особенно запомнились мне поэтичные легенды и сказки П. Засодимского «Бено», «Бруно-скиталец», «Ринальдово счастье» и рассказ Н. Телешова «Домой». Я перечитывал их много раз, а рассказ «Домой» — о мальчике-переселенце, потерявшем в Сибири отца и мать и пустившемся в обратный путь пешком, — знал наизусть.
Все эти простые, словно окрашенные в светлые и темные тона, выдуманные и невыдуманные истории говорили мне о противоборстве двух начал — хорошего и дурного, то есть всего того, что было в жизни…
Вспоминая о Куприянове, я убегал в степь и там, лежа в высокой траве, плакал. Степь притихла в осеннем увядании. Не пели жаворонки, не свистели суслики, не стрекотали кузнечики. Тишина словно усиливала мое горе и ощущение одиночества… Сердце изнывало от острой невыносимой тоски. Я ни о ком еще не тосковал так сильно, как о Куприянове.
Никто так и не узнал, да и не старался узнать, кто же ранил его… Но я был уверен: виновники живут на хуторе, я их, может быть, встречаю ежедневно, и они улыбаются мне, разговаривают со мной…
Отец очень дурно отзывался о старосте Петре Никитовиче, бранил его, но при встречах лишь хмурился и, как мне казалось, робел перед важным мужиком.
Однажды к услыхал, как отец сказал матери:
— Куприянова пырнули ножом по указке Петра Никитовича. Хитрый хохол. Я сам видел, как он в станице с приставом здоровался за ручку.
Это меня удивило и вновь напугало: неужели такой с виду приятный человек мог быть причастным к звериной жестокости? Не раз он угощал меня леденцами так же, как Сергей Валентинович, а при встречах с отцом улыбался, приподнимал над лысеющей головой черную поярковую шляпу, но разговаривал надменно и повелительно, как разговаривал со своими работниками, и важно выпячивал при этом бочкообразный живот.
Позже мне стало ясно: для богатея-старосты отец мой был только батрак, кацап, голодранец, не имевший ни кола, ни двора, служивший у хозяина, да еще разорившегося, за ничтожный заработок.
Я нисколько не разбирался тогда в общественном положении людей, но что Петро Никитович принадлежал к разряду губителей добра, теперь, после услышанных от отца слов, я окончательно убедился и, когда староста при встрече поманил меня, роясь в кармане и, по-видимому, намереваясь угостить конфетой, я убежал стремглав, пугливо оглядываясь…
Я был занят своими детскими делами и понемногу душевная боль — память о Куприянове — стала затягиваться целительной пеленой забвения…
К тому времени адабашевская экономия пришла в окончательный упадок. Уже увезены были неведомо куда паровые молотилки. Ржавели в машинных сараях сноповязалки, сенокосилки, плуги и жатки. Ни одной лошади в конюшне не осталось. Кузни, овчарни, птичники, свинарни, конюшни и амбары разваливались и зарастали лебедой и чертополохом.
Управляющий Борис Гаспарович, одеждой и обличьем походивший на адвоката, давно уехал в город и все реже появлялся на хуторе. Потом и совсем перестал приезжать. По слухам, молодой хозяин перевел его в другую, такую же хиреющую экономию.
В обезлюдевшем Адабашеве осталось несколько сторожей — томящихся от безделья и скуки стариков, вооруженных только деревянными колотушками. Но потом и их уволили. Экономия погрузилась в глухую немоту — не стало слышно по ночам даже побрякиванья колотушек.