Санитар подошел со своей «Лейкой», но лейтенант Хаммерштайн запретил делать какие-либо фотографии.
Вальтер Пуш начал считать. Он дошел до двадцати пяти, после чего его стошнило.
— Их накрыли во сне и всех уничтожили зверским способом, — сказал Годевинд.
Хаммерштайн приказал похоронить всех.
Пришлось приложить усилия, чтобы выкопать землю. Впервые, и лишь по причине непогоды, были сделаны не одиночные могилы, а насыпан холм на двадцать пять человек вперемешку с песком и снегом.
Когда они копали, с другой стороны реки раздался голос, вешавший в громкоговоритель.
— Подобная смерть ждет всех гитлеровцев! — повторял он раз за разом. Все это представление завершилось трансляцией похоронного марша.
— Отныне я больше не беру русских в плен, — сказал Гейнц Годевинд.
В адвент Вегенер приходит ко мне на кофе. Он сам себя пригласил, сказав по телефону:
— Я нашел для тебя кое-что интересное.
Стол я ставлю так, чтобы у нас перед глазами оказалась карта России, висящая на стене, и фотографии на ней. Мы ведь определенно будем обсуждать ту старую историю. Я зажигаю свечку, рядом с декоративной еловой веткой, украшенной шишками, ставлю поднос с пирожными.
В половине четвертого у входной двери раздается звонок. Вместо цветов он вручает мне небольшую коробку, перевязанную лентой, и объясняет, что вскоре тоже идет на пенсию. Молча стоит у карты России в то время, как я развязываю коробку.
— Вчера у моего отца был день рождения, — говорю я.
— Сколько лет было бы ему сейчас?
— Восемьдесят четыре.
В коробочке я нахожу магнитофонную кассету, на которой написано «Концерт по заявкам Центрального германского радио, 1943 год».
— Я обнаружил ее на «блошином» рынке, — говорит он. — Если тебе хочется знать, какие вещи твой отец играл на губной гармошке, то ты можешь это прослушать.
Он напевает какую-то мелодию и утверждает, что это был самый знаменитый и постоянно исполнявшийся шлягер Второй мировой войны: «Все проходит мимо, все проходит стороной…». После войны никто больше не отваживался его петь.
Мы приступаем к кофе.
— Почему ты занимаешься стариной? — спрашиваю я. — Ты ведь не терял отца, не знал бомбежек, так как вырос в деревне. Отчего тебя интересует эта война?
Он не знает, что ему следует отвечать.
— Есть еще много темных пятен, — говорит он, наконец. — Многое грозит быть забытым, так кто-то же должен об этом заботиться.
Когда я ему сообщаю, что собираюсь вскоре отправиться в Мюнстер к Ильзе Пуш, он недоверчиво качает головой.
— Что тебя связывает с Ильзой Пуш? Она ведь давно уже мертва.
— Но она стала мне ближе. Возможно, я найду ее фотографию или человека, который был знаком с нею.
— А затем ты поедешь на катере по акватории гамбургского порта, — говорит он с иронией. — Ты должна еще также съездить в твою восточно-прусскую деревню. И в конечном итоге, в Россию, вверх по рекам, а затем спуститься по ним к Черному морю. Тебе предстоит еще много дел в твоем пенсионном возрасте.
Вегенер рекомендует мне написать в Народный союз Германии по уходу за воинскими захоронениями и спросить там, нет ли на берегу реки Оскол немецкого солдатского кладбища?
— Я никогда не ступлю на солдатское кладбище, — говорю я. — Это самое трагическое из всех мест. Так много имен на огромном количестве крестов, и все это ни за что.
Вегенер водит взглядом по карте, смотрит на выделенные линии, окружности и кресты. Затем спрашивает о Ральфе.
— Он в Македонии.
— Александр был македонцем, — говорит он. — Он тоже был одним из Великих.
— Я рада, что моего сына отправили не в Багдад или в Конго, — говорю я. — Там солдаты умирают в мирное время чаще, чем на войне.
— Неизвестно только, приедет ли он в отпуск на Рождество?
Пока я раздумываю, что могла бы подарить моему мальчику, если он приедет на Рождество, Вегенер перечисляет страны, где немецкие солдаты несут сегодня службу.
— Тогда они были лишь в Европе и в Северной Африке, — говорит он и рассказывает мне о новой войне, в которую мы сейчас втянулись, сами того не замечая. Это война без сражений в котлах и танковых прорывов. Она грязная, скрытая, секретная.