В какой-то момент Лайонберг позвонил мне. Он звонил крайне редко, так что я сразу заподозрил неладное и уверился в своем предположении, когда Лайонберг предложил встретиться в нашем баре за выпивкой.
В тот вечер он явился в «Потерянный рай» довольно рано, и что-то в его облике насторожило меня, как насторожило, видимо, и Бадди в аэропорту.
— Вы оставили дом, жену, всю свою прежнюю жизнь, — с места в карьер заговорил он. — Вы уехали из Лондона и начали здесь все сначала.
— Это если не вникать в подробности, — возразил я.
— Главное, это можно сделать.
— Разве вы этого не знали?
— Я перенес что-то вроде шока, — признался Лайонберг.
— В каком именно роде?
— Я обнаружил, что я тоже человек.
— Это хорошо.
Он даже не улыбнулся.
— Я имею в виду, что теперь я несчастлив, — пояснил он.
Неужели в такой форме он пытается выразить свое отчаяние, подумал я и все же рассмеялся, не понимая, как глубока его рана. Откуда мне было знать?
— В последние месяцы, перед тем как я оставил жену, мы продолжали спать вместе, — заговорил Лайонберг. — В смысле, спать в одной постели, тесно прижавшись. Я просыпался среди ночи и думал: «Скоро я оставлю тебя» — и чувствовал, как ее тело прижимается к моему.
Что я мог ответить? Я бы предпочел, чтобы он поскорее покончил с этой мрачной темой.
— Человеческая плоть так печальна, нема, беспомощна. Так уязвима. Плоть — словно глина. Чувствуешь дыхание смерти.
— Ройс, это было много лет тому назад!
Мне казалось, я обращаюсь к самоубийце, который уже вышел на карниз верхнего этажа.
— Эти ночи были так невыносимо печальны! — сокрушался он.
Теперь, настигнутый тоской, он оглядывался назад, и прошлое тоже виделось ему цепочкой неудач.
— Как это не похоже на вас! — сказал я.
— Люди смеются, когда кто-то говорит: «Если б я мог начать жизнь заново!» Звучит смешно, но я только недавно понял, что хотел бы прожить жизнь заново. Вот что такое любовь: энергия, которая дает тебе силы и надежду, чтобы начать все сначала.
— Нашли себе кого-то? — сообразил я.
— Ненавижу писателей, — огрызнулся он.
— Это значит «да»?
— Прошлой ночью я видел по телевизору мужа с женой, совсем простые люди, — сказал он. — Они держались за руки, немолодые люди, за душой — ничего, кроме долгов. Они выглядели такими счастливыми, что я позавидовал им. И даже прослезился.
— Почему бы вам не последовать их примеру?
— Возможно, я так и сделаю.
Какая бы там преобразующая энергия ни вливалась в него, выглядел Лайонберг изнуренным и отчаявшимся. Он пытался убедить себя, что затронул ее душу (кто была «она», я пока не знал, меня в эту историю не посвящали), что для нее это что-то значило.
Я ничем не мог помочь, меня смущало болезненное наслаждение, с каким Лайонберг праздновал утрату прежней гармонии. Он наносил себе раны тщательно и обдуманно, словно человек, приносящий себя в жертву перед идолом. Я не хотел смотреть на рисунок Матисса, наполовину стертый ластиком. Лайонберг махнул на меня рукой, позвонил Бадди, отправился к нему в большой, нелепый дом на берегу, по которому угрюмо слонялась Мизинчик, совсем исхудавшая и еще более странная, чем прежде. Лайонберг сравнивал ее с дикой кошкой, вечно настороженной, вздыбленной, с безумно светящимися от голода глазами.
— Смотри, что она с моей рукой сделала! — приветствовал его Бадди. — Снова покусала!
Лайонберг невольно посмотрел на Мизинчик, а та оскалилась в ответ, большие зубы выпирали на худом лице. Лайонберг перевел взгляд на бледную кожу Бадди, на ровный полумесяц, отпечаток резцов и клыков.
— Разошлись во мнениях, — пояснил Бадди.
Они вышли на веранду и сели, любуясь закатом. Мизинчик ушла в свою комнату, пригибаясь, прячась в тени, все так же настороженно. На закате Бадди всегда совершал свой ритуал, устраивался на веранде выпить со стаканом в одной руке и сердечком с прахом Стеллы — в другой.
Сняв солнечные очки, Бадди, прищурившись, созерцал заход солнца.
Мизинчик тихонько подвывала у себя в комнате.
Лайонбергу не терпелось поговорить о Рейн.
— Что за… — начал было он.
— Погоди! — одернул его Бадди, поднял руку и, не отводя взгляда от заходящего солнца, осушил свой стакан.
Внизу кипел и переливался океан — поверхность будто покрывала огненная глазурь. Солнце все уменьшалось в размерах, превратилось в полукруг, потом в вершину купола и, подмигнув напоследок, скрылось из глаз.