— Зеленый луч! — завопил Бадди. — Да-да-да! Ты видел его?
Лайонберг сказал «да», хотя даже не смотрел в ту сторону.
— Это Стелла! — продолжал Бадди. — Она разговаривает со мной.
Пьян он, что ли? Стакан (что в нем было?) он осушил до дна и крепко сжимал в руке сердечко с прахом.
— Мне пора, — сказал Лайонберг.
— Что-нибудь нужно?
— Нет, — отказался Лайонберг. Он думал, что, пока он будет сидеть рядом с Бадди, и Рейн окажется как-то ближе, но этого не произошло, она еще больше отдалилась от него. Он ушел, терзаясь завистью к Бадди.
Еще один день миновал впустую, и тогда он позвонил ей в город Пресная Вода.
— Привет! — весело откликнулась Рейн и сказала кому-то — кому? — Я возьму трубку наверху.
Минуту спустя, когда она была наверху, голос ее зазвучал по-другому.
— С кем ты там говорила, милая?
— С мамой, — сказала она.
Почему эта пустяковая подробность так приободрила его?
— Я так рада, что ты позвонил.
— Я изо всех сил пытался устоять, — признался он, перебивая. Он был в смятении, то порывался выслушать ее, то сам что-то сказать.
— Я тоже хотела позвонить, поблагодарить тебя, — сказала Рейн.
— Я скучаю по тебе, милая, — сказал он.
— Я очень скучала по тебе, — подхватила она. — Какое-то безумие. Я чувствовала себя несчастной. Я ведь не такая, не слабая. Я самостоятельная. Такого со мной никогда не было.
Каждое ее слово бальзамом проливалось в его душу, потому что он испытывал те же самые чувства. Из благодарности он готов был открыть ей свою тайну, сказать, что любит ее.
Заикаясь, он выдавил из себя:
— Ты мне очень нравишься, милая.
— И ты мне тоже.
Молчание дрожью отдавалось в соединявших их проводах.
— Ты говорила, у тебя был парень?
— Был и есть, — сказала она. — Он говорит, мне надо сходить к психиатру.
— Хотел бы я быть твоим психиатром.
— Я бы предпочла тебя в другом качестве.
Эти слова так много для него значили, что Лайонберг онемел. Не нужно больше говорить, надо уцепиться за сказанное.
— Собирается жениться на мне, — продолжала она. — Предъявил ультиматум.
Лайонберг тяжело вздохнул, обводя взглядом свою комнату. Каждый предмет здесь был ему укором.
— Ну, мне пора на работу, — сказала она. — Ночная смена. Надо идти.
— Я люблю тебя, милая, — тревожно выдохнул он, но было поздно. Этих слов она уже не услышала.
Ночью в постели, вынырнув из-под первой, быстро пронесшейся волны сна, он задумался. Жениться? Но у нее впереди вся жизнь. Ее молодость, этот избыток жизни и возбуждал в нем желание, и ужасал. Ей предстоит пройти еще такой длинный путь. Любовь — девчонка.
Душевное равновесие Лайонберга, прежде непоколебимое, точно бронзовая статуя на пьедестале, теперь пошатнулось. Раньше весь мир был ему подвластен, теперь этот мир заполнился тенями, непомерно расширился, пропорции нарушились. Он сделался узником в собственном доме, посреди нагромождения музейных экспонатов. Не отправиться ли в Неваду? С Гавайев путь недалек, самолеты летают в Лас-Вегас что ни день. Он разработал подробный маршрут, продумывал каждую деталь путешествия, но всякий раз останавливался на первом моменте встречи. И как быть с ее парнем?
Причиненный ущерб был невосполним. Прежде Лайонберг не ведал неудовлетворенности. Кто виноват, Рейн или он сам? Она дотронулась до него и в неразумии своем дала обещание, которое не могла сдержать. Она открыла перед ним ту сторону жизни, в которую ему не суждено больше заглянуть. Она была ни в чем не повинна. Она погубила его.
В безбожный час посреди ночи он позвонил бывшей жене в Мексику, разбудил ее, напугал. Связь была плохая, он все повторял по нескольку раз, и это еще больше сбивало бедную женщину с толку. Он твердил «Прости, прости меня», заклинал ее таким отчаянным, покаянным голосом, что она, не устояв, расплакалась.
Лайонберг знал, что надо еще раз повидать Рейн, но то, что таилось в его сердце, могло напугать ее, а ему напомнить о близкой смерти — она бы не сумела исцелить его недуг. Не было исцеления, была лишь убийственная тоска по недоступному, пустота, которую ему суждено вкушать до конца жизни. Лайонберга страшила не столько мысль, что он никогда не будет обладать Рейн, сколько необходимость жить с прошлым, которое она полностью преобразила, ибо гораздо хуже неуверенности в будущем было осознание того, что прежняя жизнь разрушена. Раньше Лайонберг мог убедить себя, будто он счастлив или был счастлив, но теперь даже призрак счастья покинул его. Вроде бы ничего не изменилось, вроде бы его жизнь даже приобрела еще одну краску, а на самом деле он шел на дно, тонул, задыхался от горя — так он сказал мне.