В ту ночь, как часто бывало последнее время, он предавался сожалениям. На мой взгляд, никаких мемуаров из этого выйти не могло, но Бадди настаивал: я должен его выслушать и написать потрясающую историю его жизни.
Я сказал ему, словно напуганному, усталому ребенку:
— Думай о хорошем.
— Я могу рассказать тебе целый миллион всяких историй! — Но тут в бар вошла Мизинчик, и Бадди, помрачнев, сердито сказал: — Вон она, ветер мой попутный!
Сразу было видно: Мизинчик чем-то недовольна. Она скалилась, сжимая кулаки, лиловый тренировочный костюм обвис на худосочном тельце, острое личико, во впадинах которого всегда таились тени, ничего не скрывало — напротив, тени эти подчеркивали всякое настроение, в особенности плохое. Зачем она явилась в столь поздний час? Вынюхивала, не приударяет ли Бадди за какой-нибудь дамочкой?
— Не найти кликалку.
— Нажимай кнопки на телевизоре, — посоветовал Бадди, поворачиваясь к ней спиной.
— Тогда я вставать и вставать и вставать.
— Непреодолимая проблема, — фыркнул Бадди.
Она покосилась на слово «непреодолимая», будто на пролетевшую муху, дернулась, не понимая, что задело ее, и оскалилась еще сильнее. Милые бранятся…
— Найти мне кликалку.
— Я не стану писать тебе в задницу, даже если у тебя кишки загорятся, — предупредил Бадди.
Без четверти три. Вот-вот начнется очередной длинный день.
— Горничная потерять ее, — проворчала Пинки. — Дать мне диет-колу.
Трэн давно уже ушел домой. Это я должен был налить ей колу.
— Ничего ей не давай, пока не скажет «пожалуйста», — распорядился Бадди.
Я уже очень устал и нервничал, стакан ходуном ходил у меня в руке, кубики льда звенели. Мизинчик молча протянула руку.
— Не давай ей!
— Дать сейчас же!
В такие мгновения пронзительной ясности не приходилось напоминать себе, что мне уже стукнуло пятьдесят семь лет, что в прошлом я путешественник и писатель, даже некогда известный, а теперь живу на маленьком острове с туземкой-женой и маленькой дочкой, получаю жалованье, выраженное пятизначным (и не слишком большим) числом за то, что управляю довольно зачуханной гостиницей в Вайкики и, вероятно, являюсь единственным в мире управляющим отеля — членом Американской академии искусств и литературы, значок которой я так и не снял с кармашка гавайской рубахи.
И вот я стою в баре со стаканом диет-колы в руках между двумя ссорящимися супругами, и каждый норовит перетянуть меня на свою сторону. Без малого три часа утра.
Бадди занес руку для удара. Мизинчик пригнулась, пробормотав что-то вроде: «Охолони».
— Выросла в трущобе в Себу-Сити, какала в ведро и ела дерьмо, бегала босиком, а теперь жить не может без телевизора, и подайте ей еду в номер, и найдите ей пульт.
— Ты делать мне стыд перед чужие люди!
— Он свой, — сказал Бадди обо мне.
Мизинчик надула губы и присосалась к соломинке.
— Разрешите вас спросить. — Бадди вытянул шею, почти касаясь носом ее лица. — Какой день — лучший в вашей жизни?
— Не знать.
— Может быть, тот день, когда вы вышли замуж за мистера «Талончик на обед»? — Так он, над самим собой издеваясь, именовал себя.
— Не, — буркнула Мизинчик.
— Или когда ты была маленькой?
— Тогда я быть зверюшка.
Именно так я и представлял ее себе: на четвереньках, грязные коленки упираются в пол, глазки мигают, нос подергивается, принюхиваясь к запахам грязной хижины на склоне горы.
— Может, когда ты впервые приехала в Штаты?
Мизинчик обеими костлявыми ручками сжимала стакан и скалилась, ничего не говоря.
— Вот как начался лучший день в моей жизни, — продолжал Бадди. — Все шло кувырком, гости недовольны, служащие с ума сходили, водопроводчик не явился, постояльцы, того гляди, съедут. Все к черту.
— Про что он говорить?
— Заткнись. Это войдет в книгу.
— Какая книга?
— Заткнись.
Мизинчик снова впилась в соломинку. Она послушалась мужа, но страха в ней не было.
— Я уже привык к таким делам и даже не замечал, как я зол. Ты же меня знаешь — я ничего не воспринимаю всерьез. Я шут.
Он хотел скорчить забавную гримасу, но вышло что-то больное, опасное, почти безумное.
— В тот вечер я обнаружил недостачу в пятьсот баксов. Я был уверен, бармен присвоил их, но что я мог доказать? Тогда я был женат на Моми. Она не была счастлива.
Заслышав имя Моми, Мизинчик насторожилась. В такие моменты она особенно смахивала на зверька — заранее предчувствовала угрозу, знала, когда произойдет или будет сказано нечто неприятное, словно травоядное животное, ведомое инстинктом: легчайший запах, малейшая примесь чужеродных молекул в воздухе — и оно готово обратиться в бегство. Бадди толкнул жену обратно на стул у бара.