— У меня все прекрасно. По пути на юг я изменил планы, потом поломалась машина — ничего серьезного, но пришлось ею заниматься. Во всяком случае, буду здесь, в Горде, пока не починят.
Он дал Лиз номер телефона отеля и расслышал, как она с кем-то разговаривает.
— Лиз?
— Минуточку. С вами хочет поговорить Эрнест. Потом не кладите трубку. Есть срочное сообщение от мистера Зиглера.
— Привет, привет, где бы ты ни болтался. Не могу выразить словами, что здесь было, — общая тревога, человек за бортом, Лиз в одну ночь поседела, ищем здесь, ищем там…
— Меня не было всего-то два дня.
— Что я и говорил. Дайте, говорю, бедняге достать зубную щетку. Но ты их знаешь — не позволят побыть одному и пяти минут. А теперь хочешь хорошую новость?
— Всегда готов.
— Музыкант, который приходил смотреть дом, — ужасный человечишка, буквально запеленутый в кожу, — словом, дает очень хорошую цену при условии, что сможет въехать в следующем месяце.
— Хоть завтра, был бы чек в порядке. Сколько он дает?
— На сотню тысяч ниже запрошенного.
— Два миллиона четыреста?
— Включая кровать. Он в восторге от кровати. Думаю, воображает, как он…
— Могу представить. О’кей. Скажи агентам, пускай оформляют.
— Займусь сейчас же. Передаю трубку Лиз, а то она уже корчит мне рожи. Гуляй. Не занимайся тем, чего бы не стал делать я.
— Боюсь, что вы не обрадуетесь, — сообщила Лиз, — но мистер Зиглер просит вас немедля вернуться в Лондон. Завтра здесь по пути в Нью-Йорк остановится президент фирмы Моргана, и мистер Зиглер полагает…
— Знаю, что полагает мистер Зиглер, — прервал его Саймон. — Он полагает, что надо пожать лапу президенту.
— Именно. Извините, но он очень разволновался, узнав, что вы уехали.
Саймон выглянул в окно. Солнце касалось верхушек оливковых деревьев, окрашивая листья в серебристо-зеленые тона. Дальше виднелись размытые маревом очертания Люберона. В тихом вечернем воздухе раздался всплеск воды — кто-то нырнул в бассейн.
— Лиз, понимая, что у мистера Зиглера может случиться сердечный приступ, я все же намерен остаться здесь.
— Хотите, чтобы я ему передала это?
— Нет, лучше позвоню ему сам, — вздохнул Саймон. — Не беспокойся. Я скоро перезвоню.
Он положил трубку и впервые за весь день поглядел на часы. Черт бы побрал этого Зиглера. Сбросив ботинки, вызвал Нью-Йорк.
Голос Зиглера повторяло слабое эхо, и Саймон был уверен, что тот переключился на динамик. Он любил орать, расхаживая взад и вперед. Саймона же это страшно раздражало.
— Боб, скажи мне одну вещь. Твоя секретарша с тобой?
— Конечно. Здесь, рядом. А что?
— Ты все еще пытаешься ее трахнуть?
— О, черт. — Последовало молчание, потом раздался щелчок: Зиглер выключил динамик и взял трубку. Голос стал слышнее. — Ничего себе шуточки, черт бы тебя побрал!
— Теперь слышу тебя лучше. Что там за паника?
— Завтра в Лондон прилетает клиент, который стоит тридцать миллионов долларов, а ты болтаешься во Франции. И это ты называешь бизнесом?
— Я называю это отпуском, Боб. Вспоминаешь об отпуске?
— Клал я на отпуск. Укладывай чемодан.
— Никуда я не поеду. Все, что он хочет, так это чтобы с ним поужинали и немножко перед ним полебезили. Джордан вполне с этим справится.
— Не верю своим ушам. Тридцать миллионов долларов, а ты, черт побери, не можешь на один день оторвать свою задницу.
— Тебе, как и мне, хорошо известно, что мы твердо стоим на ногах и нет никакой необходимости всякий раз устраивать цирк, когда в Лондоне проездом останавливается какой-нибудь клиент. В конце-то концов я возглавляю рекламное агентство, а не контору по найму спутниц.
— Вот что я тебе скажу: оттуда, где ты торчишь, ты ни хрена не возглавляешь.
— Я не еду, Боб.
— Тогда поеду я.
Линия замолчала. Саймон почувствовал огромное удовлетворение. Годами при виде клиента по привычке рекламного агента ему приходилось вытягиваться по струнке и следовать процедуре, неправильно называемой гостеприимством, развлечением. Ничего подобного. Это был тяжелый труд с ножом и вилкой в руках, к тому же надо было притворяться, что тебе это страшно интересно. За одним-двумя исключениями люди, с которыми Саймону пришлось провести большую часть жизни, ему до смерти надоели. Некоторых из них, бандитов из крупных корпораций, использовавших средства на рекламу в качестве наступательного оружия, он просто презирал. Но они ему платили. И он стал испытывать отвращение к их деньгам. Что он — устал и размяк? Или же, наоборот, взрослеет?