Во всяком случае надо бы прикупить пару шмоток, какую-то бритву, щетку, пару трусов и прочей дребедени. Все равно придется где-то кантоваться – хоть в подвале. Ну нет, в подвале это уже слишком. Как бомж? Да никогда в жизни!»
Во дворе, в котором я припарковал, был какой-то минимаркет. Я купил пару футболок, носки, трусы, пасту и зубную щетку, а также пару местных газет. В них меня обычно интересовала криминальная хроника, в которой иногда было много интересного и о нашей «деятельности» и кое-какое местное чтиво с картинками и всякими там объявлениями.
Рядом с маркетом в киоске я купил шаверму, банку пива, большую бутылку воды и вернулся в машину.
Пока я жевал свою шаверму, держа ее в одной руке, другой я листал местную прессу.
В криминальной хронике ничего интересного, касающегося меня, естественно не было. Одни пустяки – кто-то бомбанул районное отделение какого-то банка, кто-то ночью заживо по пьяне сгорел в собственной квартире, а с ним и соседи, и прочая ежедневная ерунда. Сообщение о взрыве машины Самсона может появится лишь завтра утром, а может и вообще не появится. Мне, честно говоря, от этого ни холдно, ни жарко.
«Надо где-то зарыться! Надо где-то зарыться! З-а-р-ы-т-ь-с-я!» - зудило в голове.
Вдруг во вкладыше среди кучи реклам я заметил объявление в рамочках о том, что организуются периодические недельные курсы духовного развития.
«Во, блин! Какой только ерундой люди не занимаются!», - усмехнулся я. «Ну, бараны! Какое там духовное развитие! Видели бы морду хозяина и его холодный прищур с оскалом, когда он начинает слегка нервничать и все байки о каком-то духовном развитии отпали бы сами по себе. Впаривают людям какую-то херню и кто-то же из лохов покупается на эту лажу!»
Я отбросил газету и глядя в окно, принялся дальше усиленно думать о том, куда бы укрыться.
«Как найдут, то покромсают – это уж как пить дать», - бегала дрожью мысль. От этого во всем теле становилось тошно.
Я машинально посмотрел на вороненую сталь пистолета, отягощавшего бедро за поясом.
«Вот моя надежда на ближайшее будущее. Но я им все равно живьем не дамся. Не на птенца напали».
На детской площадке беззаботно копошилась детвора.
«Ничего себе, площадочка! У нас такой не было», - подумалось мне. «Впрочем хорошо хоть крыша над головой была и своя кровать. Сейчас и этого нет».
Вспомнился детдом и все, что с ним связано. Тогда тоже иногда приходилось видеть детей на таких дворах. Они тогда никак не были обустроены и дети на них внешне ничем от нас не отличались, но когда с обшарпанных балконов или завешенных сохнущим бельем кого-то из них звали домой, то сначала сердце начинало страшно ныть, а потом откуда-то изнутри вылезала на поверхность безудержная злость на всех на свете и хотелось всех пинать, бить кулаками, кусать и рвать.
В голове постоянно ныла мысль «я» и «они». Эти «они» вызывали какую-то тупую зависть в перемешку с досадой на все и на всех. «Они», конечно, ни в чем не были виноваты. У них просто были родители, которые наверное тоже иногда их раздражали, давали им подзатылники, пили и громко ругались между собой, но я тогда многое бы отдал за то, чтобы вновь в нашей захламленной никогда неприбранной квартире с пустыми бутылками в паутине уткнуться носом в мягкое тело моей матери, пахнущее потом, куревом и перегаром.
Я знал, что я никогда бы не простил ей того, что она не просто оставила меня, а забыла о моем существовании и пропила все, что можно – и меня, и мою жизнь, и собственную жизнь тоже, но эта минутка близости и забытья в теплом кусочке родного тела иногда была мне так необходима и мне из всей моей жизни иногда нужно было только это.
В глазах своих друзей по детдому часто сквозь пелену злобы и жестокости я видел тоже самое – желание почувствовать на своей макушке шершавую ладонь не тети Маши – нашей опекунки, которая по-своему нас любила и нам сочувствовала, а отца или матери. Именно за это сочувствие близкого, но неродного человека, злоба, как заноза вбившаяся в серце, то и дело вызывала негодование, которое постоянно стремилось на что-то или на кого-то вылиться.
Особенно донимали свои же сверстники – с точно такими же искаверканными жизнями. Они по-началу раздражали тем, что были такими же как и я – оставленными, заброшенными и никому во всем мире ненужными. Я вроде бы как-то держался с немой серьезностью на упрямом лице, но с некоторыми было действительно плохо.
Одни плакали и что-то кричали во сне, другие вставали ночью и словно духи блуждали с закрытими глазамии по коридорам. Впечатление от них было жуткое, как от живых трупов. Наша старая няня – сухощавая баба Груша, которая словно никогда не спала, вдруг появлялась из конца темного коридора, похрамывая подводила их к кровати, укладывала, прикрывала, а потом будила. Те открывали глаза, ничего не помнили, потом снова засыпали и обычно уже спали до утра.