— Он ее исполнит. Я уверен.
— Но почему?..
— А потому, что я… Уж вы не сердитесь, дорогая… Сегодня, когда я просил у Павлищева места, я сказал, что вы знаете о моем ужасном положении…
— Зачем вы упомянули мое имя, зачем? — с укором прошептала Марья Евграфовна. — И тотчас же с живостью спросила:- Что же он?..
— Смутился. Всю рожу передернуло. Видно, испугался, каналья!
— Испугался? — грустно протянула Марья Евграфовна. — Чего ему меня бояться?..
— Значит, есть чего… И хотя сказал, что ему все равно, кто просит (вот, дескать, какой справедливый!) однако, я полагаю, что если б вы, Марья Евграфовна…
— Нет… нет… ради Бога, Евлампий Иваныч, — воскликнула молодая женщина умоляющим голосом.
— Мама! с кем это ты говоришь? — раздался в эту минуту слабый голосок ребенка.
И Марья Евграфовна, забыв всех на свете, бросилась к постели.
Бугаев посидел еще минуту-другую и вышел из номера, все еще не побежденный окончательно.
V
Хотя Васе видимо стало лучше, тем не менее Марья Евграфовна целый день была в тревожном настроении. Речи Бугаева взволновали мать и заставили сильно призадуматься.
В самом деле, права ли она, упорствуя в своем нежелании напоминать о себе Павлищеву? Не обязана ли она побороть свою гордость оскорбленной женщины, забыть о самолюбии и обратиться к Павлищеву с просьбой что-нибудь сделать для сына? Он теперь в таком положении, что ему не трудно обеспечить хоть немного Васю. Мало ли что может быть впереди? Теперь она, слава Богу, зарабатывает до тысячи двухсот рублей, но ведь практика может и уменьшиться. Положим, у нее есть пять тысяч для Васи, но эти деньги, в случае ее болезни, могут быть истрачены. И, наконец, если она умрет, не подняв Васю на ноги? Что будет тогда с несчастным, одиноким в мире мальчиком? За что же подвергать его всяким случайностям, если представляется возможность предотвратить их? И разве не обязанность отца позаботиться о своем ребенке, и не святой ли долг матери напомнить о такой обязанности… Ведь она не для себя будет просить, а для сына!?
И материнское чувство пересиливало чувство обиды, гордости и брезгливости и нашептывало ее возмущенному сердцу всевозможные софизмы, рисовало всякие беды в будущем, убеждая, что она должна сделать хотя бы попытку… написать Павлищеву… Письмо будет самое деликатное, без каких бы то ни было упреков… Она просто напомнит ему о сыне и пошлет его фотографическую карточку.
А если он не захочет признать своего ребенка? Человек, молчавший десять лет, в состоянии отречься от сына. Где доказательства? разве эти два-три письма от него, омоченные слезами, которые она так бережно хранит вместе с двумя его фотографиями? Но он знает ее и, конечно, уверен, что она не поднимет истории, не будет ни жаловаться, ни угрожать…
Нет! Он не отречется! Это было бы совсем жестоко… Он мог и не знать, живы ли его дети! Наконец, он мог думать, что она вышла замуж… Тогда он был молод, у него не было средств… Мало ли, что могло быть…
И добрая Марья Евграфовна пыталась теперь найти какое-нибудь оправдание Павлищеву, чтобы не терять надежды, что Павлищев не поступит жестоко, а, напротив, быть может, и захочет взглянуть на этого чудного мальчика… А как увидит его, то и полюбит… И тогда она была бы вполне вознаграждена в все свои прошлые страдания.
Так мечтала Марья Евграфовна, полная веры в людей, и решила, прежде чем предпринять этот шаг, посоветоваться с братом Марком и сказать ему, кто такой отец Васи. До сих пор брат этого не знает, никогда об этом не спрашивал и, вообще, избегал всяких интимностей. Давно уж они не видались друг с другом и только изредка обменивались письмами. Письма этого Марка были кратки, сухи и не особенно теплы. Он сам проходил суровую школу нужды и лишений, и в гимназии, а потом и в университете добывал средства уроками — вот все, что знала о нем сестра. Только на последнем курсе Марк однажды послал ей двадцать пять рублей и обещал посылать по десяти рублей в месяц, но Марья Евграфовна, тронутая этим вниманием, горячо благодарила брата и отказалась, объяснив, что у нее заработок хороший, и она не нуждается. Напротив, если брату нужно, то она свободно может с ним делиться. Но Марк, действительно еле перебивавшийся и сокративший свои потребности до последней возможности, чтобы только помочь сестре, — лаконически ответил, что ему «не надо», и продолжал раз в два месяца писать ей коротенькие, сухие письма и по-прежнему о себе ничего не писал.
И когда Марья Евграфовна приехала в Петербург и увидала брата, то была несколько даже сконфужена его превосходством. Такой он казался ей умный, образованный и и красивый, и так он говорил спокойно, уверенно, хотя и не выказывал особенной словоохотливости, и такая в нем чувствовалась сила. Однако, Марья Евграфовна стеснялась Марка и не решалась с ним говорить с тою откровенностью, на которую порывалась ее душа. Кому же открыться, кому же рассказать о своей неудачной жизни и пережитых горестях, как не единственному на свете близкому человеку, брату? И ей так хотелось этого. Она так надеялась сблизиться с Марком и найти в нем сочувственную, родную душу. Но с первого же свидания с этим спокойным, замкнутым в себе человеком, — который не обнаруживал ни малейшего желания узнать интимную сторону жизни сестры, и сам, в свою очередь, совсем не имел намерения рассказывать о своей прошлой жизни и о себе самом, — она почувствовала какую-то робость перед младшим братом и в то же время прониклась к нему почтительным уважением.