И Марья Евграфовна, растроганная и благодарная, с глазами, полными слез, горячо пожимала руку Павлищеву, приехавшему к ней проститься, выражая ему добрые пожелания и благодаря за сына. Тронутый ее благодарностью и этим полным забвением его вины, Павлищев невольно подумал, что изо всех женщин, с которыми он встречался, только одна эта его искренно любила и, кажется, готова снова полюбить, сделай он только попытку. При взгляде на ее хорошенькое лицо, дышавшее свежей, здоровой красотой и выражением чистоты и целомудренности, у Павлищева в голове, как и в первое свидание, пробежала мысль: «не оставить ли ее в Петербурге?»
К тому же и увлечение Павлищева пикантной блондинкой после месяца частых свиданий стало остывать. Слишком оно дорого ему уже стоило и грозило дальнейшими тратами. И то за месяц она перебрала не мало денег и надоедала разными просьбами о сестрах и братьях, которых у нее оказалось подозрительно много. И вообще она была «проблематическая» дама, и, конечно, не один Павлищев пользовался ее благосклонностью. Он это понимал. Сделать же ее своей содержанкой, — для этого нужны не такие средства, какими он располагал. И этот странный, почти отсутствующий муж-чиновник, и роскошь обстановки ее квартиры, и эти постоянные какие-то «дела», которыми она занималась, — все теперь казалось Павлищеву не совсем понятным и довольно странным. Эта очаровательная женщина уж через чур была деловита, юрка и таинственна и в качестве вакханки была такой же умелый и ловкий делец, каким была, казалось, и в жизни. Она умела «подать себя», умела «заинтересовать» самого развращенного мужчину, но во всем этом цинизме было что-то расчетливо отталкивающее. Павлищеву хотелось в «амурах» немножко поэзии, немножко любви или, по крайней мере, иллюзии…
А когда он заговаривал об этом с Анной Аполлоновной, та посмеивалась и говорила, что такая «роскошь» слишком дорого стоит для желающего ее безраздельной любви. Надо «вознаградить» мужа, удалив его куда-нибудь подальше в провинцию на порядочное место, надо предварительно «обеспечить» ее (она готова половину наличными, а половину векселями с каким-нибудь надежным бланком) и давать ей приличные средства.
— Видите, я откровенна, Степан Ильич, и на таких условиях охотно любила бы вас одного, рискнув репутацией, — прибавляла, лукаво щуря глаза, молодая женщина…
Павлищев только пожимал плечами. Даже и его коробил этот цинизм Анны Аполлоновны. Она ведь не обыкновенная кокотка, а женщина с известным образованием и воспитанием. Отец ее был штатским генералом и, как знал Павлищев, не прерывал с ней сношений, был с ней в дружбе. Не знал только Павлищев, что этот папенька и место хорошее получил недавно, исключительно благодаря хлопотам дочери, и, конечно, понимал, стоимость этих хлопот.
— Что вы пожимаете плечами? Не довольны такими взглядами, Степан Ильич? Находите их, быть может, смелыми?
— Немножко смелы…
— Ну, а вы, господа мужчины, разве лучше нас и разве не такие же смелые, когда добиваетесь карьеры?.. И не такие же продажные, как и мы, грешные?.. Хоть бы, вот, пенсион моей сестры… Ну, полно, не хмурьтесь, Степан Ильич… Все мы хороши! Все мы продаем и душу, и тело ради благ земных. Только я откровеннее говорю об этом — вот и вся разница! — прибавила Анна Аполлоновна, громко расхохоталась и подарила Павлищева жгучим взглядом, от которого он совел и впадал в мечтательно минорное настроение человека, задетого за живое женщиной.
— Странный вы человек, Анна Аполлоновна… И большой хищник… Смущаете вы нашего брата… Скажите откровенно: любили ли вы когда-нибудь… бескорыстно… были вы влюблены?
— А вы, Степан Ильич? — насмешливо спросила молодая женщина.
— И любил, и был влюблен! Всего было.