Для Марка она необыкновенно заботилась теперь о своих туалетах, о прическе, стараясь быть всегда одетой к лицу и сохранить подолее свежесть, красоту и привлекательность. С этой целью она берегла и холила свое тело, брала какие-то особенные ванны, заказывала роскошные капоты и с инстинктом умной женщины, понимающей животное в человеке, хотела быть не только преданною и любящею женой, но и желанною любовницей, не надоедающею мужу, особенно такому молодому и красивому, как Марк.
И надо отдать справедливость Ксении. Она нравилась Марку, и семейная их жизнь не омрачалась никакими бурями.
После нескольких минут, во время которых смущение Василия Захаровича все более увеличивалось и в сердце Ксении росло все большее беспокойство, она, наконец, решилась спросить:
— Папочка, родной… Что с тобой? Ты, кажется, чем-то взволнован.
— Я?.. Ничего особенного, Ксюша… Так, разные неприятности.
И старик попробовал, было, улыбнуться, но вместо улыбки на лице его появилась гримаса. Губы как-то перекосились и скулы судорожно задвигались.
— Какие неприятности, родной? Скажи, тебе легче будет, — произнесла Ксения дрогнувшим голосом и, как бывало прежде, обвила его шею и крепко поцеловала отца в щеку.
Старик был тронут этой лаской и с губ его готово уже было вырваться признание, но что-то его удержало, и он проговорил, поднимаясь с места:
— Ничего особенного. С завода неприятные известия. Ну, я, по обыкновению, слишком близко принял к сердцу… Стар становлюсь… Однако, прощай, Сюша… Кланяйся мужу…
Трифонов хотел уходить.
— Папочка, куда ж ты? Голубчик, не уходи… Я вижу, что тебя что-то мучает… Я давно это вижу… Не одни вести с завода… Ужели ты не хочешь поделиться с своей Ксюшей заботами… Скажи же мне, что случилось?
Старик грустно взглянул на свою любимицу и, казалось, все еще колебался. А между тем, ведь он ехал к дочери именно за тем, чтобы ей все рассказать.
— Садись, папочка… Ведь я вижу по твоему лицу, что есть что-то очень серьезное… Не правда ли? — чуть слышно прибавила Ксения.
— Правда! — глухо и словно бы с усилием промолвил он и опустился в кресло.
Прошло несколько секунд в молчании. Наконец, старик поднял опущенную седую голову и решительно проговорил:
— Я накануне разорения, Ксюша…
— Ты?
— Да, я… Так сложились дела… Завод меня доконал… И я приехал к тебе, чтобы просить твоей помощи… Твой миллион меня может спасти… Еще не поздно!
V
Хорошо знавшая самолюбивую натуру отца, Ксения поняла, как тяжело было для его гордости сделать подобное признание даже ей, его любимице-дочери, и обратиться к ней за деньгами. Она читала это и в смущенном, полном страдания, выражении его лица с подергивавшимися скулами, и в растерянном взгляде, и в тоне его упавшего, вздрагивавшего голоса. Ей теперь стало понятным все: и то, что он вдруг осунулся и постарел, и его раздражительность последнего времени, и напускная веселость при гостях.
«Бедный отец! Он страдал молча, ни с кем не делясь своими заботами, и колебался даже мне сказать. Хотел уйти, не заикнувшись о деньгах, точно боялся, что я могу их пожалеть!»